Израиль. Пес хватает тень, а сердце, о дольнем мудрствующее, есть вепрь. Не мыслит о горнем, разве только о муке и чреве, сердце хамское любомудрствует. Если имеешь израильское око — оглянись на пределы гергесенские [250]. Вот тебе великое стадо свиное! Провидишь ли, что, минуя берег, все утопились в водах? Что есть берег, если не господь мой? Сами просят, да перейдет прочий от пределов их. Болото и воду сиренскую возлюбили паче славы божией. Грязь любить — есть то быть вепрем. Гоняться за ней — есть то быть псом. Вкушать ее — есть то быть змием. Хвалить ее — есть то воспевать лестные сиренские песенки. Любомудрствовать о ней — есть то мучиться легионом бесов. Не земля ли рождает и зверей, и скотов, и гадов, и мух? Так‑то и сердце земное преображает нас в разных нечистых зверей, скотов и птиц. Детьми же божиими творит чистое сердце, выше всей тлени возлетевшее. Сердце златожадное, любящее мудрствовать об одних кошельках, мешках и чемоданах, есть сущий верблюд, любящий пить мутную воду и за вьюками не могущий пролезть сквозь тесную дверь в пределы вечности. Сердце есть корень п существо. Всяк есть то, чье есть сердце в нем. Волчье сердце есть родной волк, хотя лицо и не волчье. Еслп перешла в нее сила, тогда сталь точным магнитом стала. Но рута рутой перестала быть, как только с нее спирт и силу вывести. Сие есть сердце и существо травы. Афедрон [251] со всяким своим лицом есть афедрон. Но храм божий всегда есть вместилищем святыни, хотя вид имеет блудных домов. Женская плоть пе мешает быть мужем мужскому сердцу. Сердце, востекающее с Давидом на горнее, оставляющее верблюдам и сиренам с детьми их мутные и морские воды, жаждущее давидовской, утолившей самарянке жажду, оной воды: «Кто меня напоит водою…» «Господи, дай м–не сию воду…» Таково сердце не олень ли есть? Даром что рогов не имеет. Рога и кожа оленья есть плоть и тень. Надень кожу его с рогами без сердца его, и будешь чучелом его. Смешная пустошь — не только «халепа та кака». Сердце, трудолюбствующее с мужем Руфиным Воозом на гумне библейном, очищающее от половы вечное зерно святого духа на хлеб, сердце израильское укрепляющий, скажи, не вол ли есть молотящий? В любезной моей Унгарии  [252]волами молотят. II что ж запрещает Луке быть волом? Не думай, будто плотских волов вздорная сия истина касается: «Волу молотящему да не заградил уст». Сердце, воцарившееся над зверскими бешенствами и над волею своею, растерзающее всякую власть и славу, восстающую на бога, дерзающее в нпщите, в гонениях, болезнях, во смерти, — не сей ли есть сын львов Иуда из тех: «Злятся, как львы». «Бегает нечестивый, никем не гонимый, праведник же дерзает, как лев». Что же мешает Марку быть львом? К таким‑то богосердечным львятам, как лев, так возревет господь: «Восстань и измолоти их, дочь Сиона, ибо рога твои положу (осную) железные, и ноги твои положу медяные, и истончишь людей…» Вот рев львиного щенка, от тридневного сна воскрешающий, как написано: «Возлег, почпл, кто воздвигнет его? Сердце, вверху сверкающее, как молния, постигающее и низвергающее всякие пернатые мечты, замысловатые стихийные думы — не сокол ли есть?» Послушай соколиного визга: «Если вознесешься, как орел, и оттуда свергну тебя», — говорит господь. Сердце, парящее на пространство высоты небесной, любящее свет и вперяющее зеницу очей в блеск полуденных лучей, в самое солнца солнышко оное: «В солнце положил селение свое». Не благородный ли есть орел с наперсником? Ей, не из рода он подлецов сих: «Не знаю орла, парящего по воздуху, глупца высокомудрствую- щего по стихиям». «Если вознесешься, как орел, и оттуда свергну тебя…»

А не горлица ли есть сердце, любящее господа, по нему единому ревнующее, святой надежды гнездо в нем обретшее? Послушай гласа ее: «Ревнуя, поревновал по господе боге». «Жив господь мой, жива и душа моя». А тот глас не ее ли есть? Истаяла меня ревность моя…» «Видел не разумевающие и истаял». На, вот тебе лик или хор горлиц! «Се все оставил я, и вслед тебе иду». Знай, что Библия есть вдова, горлица, ревнующая и вздыхающая в пустыне о едином оном муже: «Бог любви есть…» У сей‑то вдовицы не оскудевает сосуд елея, сиречь милости, любви и сладости, если посетит ее кто, духа пророческого дары имущий. Кто благ пли кто мил, кроме бога? Сей един есть не оскудевающий… «Все проходит, любовь же нет». Взгляни мне, пожалуйста, на Магдалену. Библии сердце есть сердцем горлицы сей. При елейной лампаде не спит, тужит и вздыхает. О чем? Что бессмертного жениха умертвили, что в бпблейной его лампаде ничего милого и светлого не нашли ночные вороны спи, кроме трупа гнилого сего: «Воззрят на него, он же пропал, что, кроме риз его, не нашли в ризах его ни смирны, ни стак- ты, ни масла, сиречь одевающегося оными ризами». Плачет пустынолюбная горлица сия о буйных девах [253]с Иеремиею, воспевая жалостную песенку оную: «Очи мои излияют воду, чтобы оскудели добрые девы». Блаженны мы, о Фарра, ибо голос горлицы слышан в маленькой земельке нашей. Ах, сколько тогда горлиц было, когда говорил Павел: «Обручил вас с единым мужем, чистую деву» и прочее. О обуялые п бедные горлицы со сосудом своим оные! «Идите к продающим…» и проч. Без милости милого, а без твоего же преподобия нигде не обретешь оного преподобного мужа: «Удиви, господь, преподобного своего». Напоследок, не голубь ли тебе есть сердце, видящее двоих? Сердце, узревшее сверх непостоянности потопных вод псаиевскую твердь, берег и гавань оную: «Царя со славою узрите, и очи ваши узрят землю издалека». Сие чистое сердце, верх всей дряни возлетев- шее, есть голубь чистый, есть дух святой, дух ведения, дух благочестия, дух премудрости, дух совета, дух нетленной славы, дух п камень веры. Вот почему Христос нерукосченою и адамантовою гаванью нарицает святого Петра! По сердцу его…

Фарра. О сердце!.. Что ж ты стал? Ступай далее!

Израиль. Израиль далее сей гавани не ходит. Се ему дом, гнездо и кущи, водруженные не на песке, но на кифе. Конец потопу: радуга и мир есть кпфа, на ней он воссел.

Inveni portum kepham. Саго, raunde, valete! Sat me jactastis. Nunc milri sancta quies [254]. «Прощай, стихийный потоп! — вещает Ноева голубица. — Я почию на холмах святых, обретя оливные кущи».

Фарра. О сердце голубиное! И сердечный голубь! Сей есть истинный Иона, адом изблеван в третий день на берег гор Кавказских. Сей голубь есть истинный Americas Columbus [255], обретший новую землю. Не хочется и мне отсюда идти. О Наеман, Наеман! Дай, ну, станем и мы с Израилем в сей гавани. Оснуем себе кущи на сей кифе. А–а, любезный мой Аввакум! Се ныне разумею песенку твою: «На страже моей стану и взойду на камень». Сюда‑то взирало твое пророчее око? Сию‑то кифу издали наблюдала бодрая стража твоя? Сюда‑то песня твоя и нас манила? Блаженно око твое, прозорливее труб звездозор- ных! Блаженны поющие нам уста твои! Блажен и Сион твой, или зоротерем, пирамида и столп твой, из которого высоты простирались лучи очей голубиных. Не отемнеют очи твои, не истлеют уста твои и не падет столп твой и во веки веков… Прощайте навеки, дурномудрые девы, сладкогласные сирены с вашими тленными очами, с вашею стареющеюся молодостью, с младенческим вашим долголетием и с вашею рыдания исполненною гаванью. Пойте ваши песни людям вашего рода. Не прикасается Израиль к гергесеям. Свои ему поют пророки. Сам господь ему, как лев, возревет и, как вихрь духа, воссвищет в крыльях своих, и ужаснутся дети вод… Радуйся, кефа моя, Петр мой, гавань моя! Гавань веры, любви и надежды! Знаю тебя как не плоть и кровь, но свыше рожден ты. Ты мне отворяешь врата в блаженное царство светлой страны. Пятнадесятое лето плаваю по морю сему  [256] и се достиг к пристанищу тихому, в землю святую, которую мне открыл господь бог мой! Радуйся, градо- мать! Целую тебя, престол любезной страны, не имущей на путях своих бедности и сокрушения, печали и вздыхания. Се тебе приношу благой дар от твоих же садов — корзину гроздья [257], и смокв, и орехов с хлебом пасхи в свидетельство, как путем праотцов моих вошел в обетованную землю.

БЕСЕДА 1–Я. Нареченная Observatorium  [258] (Сион) [259][260]

Лица: Афанасий, Лонги н, Яков, Ермолаи, Григорий

Григорий. «Прийдите, взойдем на гору божию». О беседка! О сад! О время летнее! О другп мои! Восхищаюсь веселием, видя вас, моих собеседников. «Прийдите, взойдем на гору господню».

Афанасий. Вчера нападала на меня ужаснейшая скука и, как пшеничную ниву вихрь, колебала. Едва довлел отбиться.

Григорий. Блажу тебе, друг мой, радуйся, воин Христов! Сия есть победа наша, побеждающая не плоть и кровь людскую, но бешеные мысли и мучительные духи. Они‑то суть семя, полова и начало всякой человеческой злобы, а власть тьмы житейской, опаляющей душу мертвых человеков.

Афанасий. Я вчера не был мертвым, а тем‑то самым и чувствовал, что сердце мое горестнейшнм некиим огнем опалялось.

Григорий. Как? Ты вчера не был мертв?.. Не достойно ж я тебя назвал блаженным.

Афанасий. А мне твое слово непонятно.