Афанасий. По мне изволь, блажи и его: буйволов- ское блаженство моего не упразднит. Неужели милость божия в одних только наших выгодах ограничилась! «Щедроты его на всех делах его». И я благодарю ему, что доселе жив.

Григорий. Чем ты уверен в жизни твоей?

Афанасий. Разве ты член секты Пирронской [261]? А мне в доказательство употребить трость сию?

Григории. Разве тем, что шатко похаживаешь?

Афанасий. То‑то видишь мое телишко, слава богу, катится, как тележка. Ай, дядя!..

Григорий. Дядя сестрпнцу своему не советовал ехать в глубокую осень возком, но верхом на свадьбу. Афонька решился ехать возком — сам себе господин и кучер. В поле, среди брода, лошак отпрягся, оставив колеснице гонителя в потопе вод многих…

Афанасий. Ну! Что стал? Веди далее.

Григорий. Не ведется. Афонька с нуждою пеший добрался до брачного дому, исполнив пословицу: «Спешил на обед, да ужина не застал». «Кто спешит — насмешит». Вот тебе твоя тележка!

Афанасий. Молодчик твой был ветрогон.

Григорий. Старик Афонька с женою своею построили себе хатку на льду. В седьмой день с полночи пришел, как вор, дождевой поток и стащил их с храминкою в потоп.

Афанасий. Вот разъехался с баснями! Все твое доказательство на пустых небылицах [262].

Григорий. Евангелие разве не притчами учит? Забыл ты храмину, дураком основанную на песке? Пусть учит без притчей тот, кто пишет без красок! Знаешь, что скоропись без красок, а живопись пишет красками. Но в обоих, как в мойсейской купине [263], действует тот же язык огненный, если только мы сами не лишены оного языка: «Начали говорить странными языками». Пускай, например, книжник, сиречь муж ученый, напишет сентенцию сию: «Бес скуки мучит душу».

Без сомнения, сердце его отрыгнуло, а трость его написала слово благое. Но чем лучше трость книжника- скорописца от кисти книжника–живописца, если он невидимое скучных мыслей волнование изобразил утопающим человеком? Он с Иеремиею через человека изобразил душу: «Глубоко сердце человеку и человек есть», а с Исаиею, через потоп, изъяснил мучительное сердце обу- ревания — «Взволнуются нечестивые». Таковая приточная  [264] речь, ничем не хуже от оной, так сказать, бескрасочной речи, например: «Душа пх в злом таяла». Однако и сия самая пахнет притчею тающего от воздушной теплоты льда. Так, как и cue книги Иовской слово: «Река текущая основание их» — дышет сказкою о построенной храминке на льду.

Афанасий. Как вьюн вьется, трудно схватить.

Григорий. Вот, например, бескрасочное слово — «Все погибнут». Но сколь красно сие ж самое выразил Исайя: «Всяка плоть — сено». Сноп травы есть то пригожий образ всей гибели. Сам Исайя, без фигуры, сказал следующее: «Дать плачущим веселие». Но сколь благообразно и краснописно то же он же: «Вскочит хромой, как олень». «Восстанут мертвые». Труп лежащий есть образ души, в унылую отчаянность поверженный. Тогда она, как стерво, лежит дол в плачевной стуже и скрежете, лишенная животворящего теплоты духа и жизненной проворности. Будто змий, лютым морозом одебелевший там, где Кавказская гора стеною своею застеняет ему спасительный солнечный свет. Сия одебелелость находит тогда, когда в яблоне корень и мозг, называемый сердечко, а во внутренних душевных тайностях тлеет и увядает то, от чего все прочее, как дверь, зависит от петли. Прозрел сию гнездящуюся язву прозревший Иеремия: «В тайне восплачется душа ваша». Сих движущихся мертвецов изобразил Осия змиями: «Полижут прах, как змии, ползущие по земле». А Павел из праха возбуждает, как пьяных: «Восстань, спящий…»

Афанасий. Куда тебя занес дух бурен? Ты заехал в невеселую страну и в царство, где живут «как язвенные, спящие в гробах».

Григорий. А как душевная унылость (можно сказать: ной и гной) образуется поверженным стервом, так сего же болвана оживлением и восстанием на ноги живо- пишется сердечное веселие: «Воскреснут мертвые». Взгляни на встающего перед Петром Енея! [265] Он ходит и скачет, как олень и как товида, сиречь серна или сагайдак: «Встанут сущие во гробах». Знай же, что он сие говорит о веселии, и слушай: «Все земнородные возрадуются». Не забывай, Афанасий, сей сираховской песенки: «Веселие сердца — жизнь человеку».

Афанасий. Я се каждый день пою. Я веселие весьма очень люблю. Я тогда только и радостен, когда весел. Люблю пророков, если они одно веселие нам поют. Не их ли речи нареченные у древних музами[266]?

Григорий. Так точно. Их пение есть то вещание веселия. И сие‑то значит по–эллински eooqpfeXiov, а затыкающий от сих певцов уши свои нарецался «Ajxoftoi[267] сиречь буйный, безвкусный дурень, по–еврейски Навал, по–римски Fatuus… Противный же сему — Еосро[268], или Philosophus. А пророк — профитие, сиречь просвещатель, или звался Tzoirr сиречь творец.

Афанасий. Ба! Ба! Ты мне божиих пророков поделал пиитами.

Григорий. Я об орлах, а ты о совах. Не напоминай мне обезьян и не удивляйся, что сатана образ и имя светлого ангела на себя крадет. Самое имя (Novutus) что значит? Один только пророческий дух провидит.