Афанасий. Скажи мне, Григорий, для чего эллины назвали блаженство su&xiucma [295], сиречь благоразумие, а блаженного Јi>5atjia)v?

Григорий. Ты ж мне скажи, для чего евреи назвали оное ж светом? Оно не солнце. «Воссияет вам, боящимся имени моего, солнце правды…» Малахия.

Афанасий. Не для того ли, что умное око, как свет и фонарь во тьме, предводительствует нам, когда блажепства ищем? А всякое сомнение и невежество есть тьма.

Яков. Умное око есть нам вождь во всех делах. Неужели хорошая скрпница и табакерка наречется у тебя свет и благоразумие?

Григорий. Aatixajv пли Даймон [296], или демон — значит дух видения. Каждый же человек состоит из двоих, противостоящих себе и борющихся, начал или естеств: из горнего и подлого, сиречь из вечности и тления. Посему в каждом живут два демона или ангела, сиречь вестники и посланники своих царей: ангел благой и злой, хранитель и губитель, мирный п мятежный, светлый и темный… Справьтесь, о другп мои, с собою, загляните внутрь себя. Ей, сказываю вам, увидите тайную борьбу двоих мысленных вопнств, наипаче при начинании важного дела. Вникните только и возникните на думное сердца вашего поле, всех океанов п всяких пебес пространнейшее. В один час сколькпе тысячи перелетают пернатых, п молнии быстрейших дум ваших во все концы Вселенной, и во всю поднебесную пресмыкающихся? Нет дела, ни самого мелочного действия, которому бы не были они началом и семенем. Горнее духов ополчение немолчно вопиет: «Кто, как бог?», «Всякая плоть сено, и ничто». «Дух животворит слово божие». «Внял ли ты рабу моему Иову?» «Ты, Христос, сын бога живого…» А дольнее в бездне сердечной противоречит: «Нет бога». «Плоть и кровь все животворит». «Зря ли чтит Иов бога?» «Доходы то делают». «Христос обманывает народы…» Обе сип армии, как потоки от источников, зависят от таковых же, двоих своих начал: горнего и дольнего, от духа и плоти, от бога и сатаны[297], от Христа и антихриста. Великая и благая дума есть главный ангел, весть благая, совет правый, уста премудрые, язык ново–огпепный, благовестпе мира, слово жизни, семя благословенное, слово спасительное и напротив того. Теперь скажи, Афанасий, борются ли твои мысли?

Афанасий. Ей, отгадал ты! Одна мысль вопиет во мне, или скажу с пророком Захариею: «Апгел, говорящий во мне, — новое, не полезное возвещает Сковорода». А неприязненный ангел хитро противоречит и шепчет, как Еве, вот что: «Тонко чересчур прядет, не годится на рубаху паутпна». Я же в Исапп недавно читал сие: «Полотно паутинпое ткут», и не будет‑де им во одеяние. Говорит о ветрогонах, поучающихся тщетному, презревших полезное. И подлинно — «Лета наши, как паутпна».

Яков. Ябедник из тех же законов, как змий из тех же цветов, не мед, но яд высасывает; а дпявол в той же Библии весь вкус из своего чрева, как паук паутину из собственного своего брюха тончайше п глаже шелка, ведет, а не от божиего духа, как министр Лже–Христа  [298], а не законного царя, которого верховный благовестник вот чем хвалится: «Мы же ум Христов имеем».

Л о н г и н. И я чувствую моих духов борьбу.

Ермолай. А во мне таков же спор тайно шумит.

Яков. Сие и дивно, и не дивно. Дивно, что мало кто усердствует заглядывать внутрь, испытывать и узнавать себя. А не дивно потому, что непрерывная сия брань в каждом до единого сердце не усыпает. Во мне самом сердечный пзбыток, или неисчерпаемый родник, от самого рождества моего не родил ни слова, ни дела, чтоб начинанию его преисподних духов с пебесными силами брань не предыграла, так как на небе борющихся ветров шум предваряет грядущую весну. Сие мне приметно не было в юношеских летах. Буйные мои мысли презирали опую притчу: «Всяк Еремей про себя разумей». Странные редкости и ветреные новости отманивали их от вкуса, как оной, так и сей общенародной речи: «Хорош Дон, но что лучше, как свой дом?» Казалось, что в доме моем все для меня равно приятели. А мне и на ум не приходило оное евангельское: «Враги человеку домашние его». Наконец, усилившаяся, как пожар, в телесном домишке моем нестройность буйности, расточенных по беспутиям мыслей, будто южный ветер потоки, собрала воедино, а мне на память и во внимание привела сказанное оное к исцелев- птему бесноватому слово Христово: «Возвратись в дом твой». От того начала, благоденствия моего весна воссияла. Итак, слово твое, Григорий, и дивно, и не дивно, и новое, и древнее, и редкое, и общее. Однак благая во мне дума, или скажу с патриархом Исааком: ангел мой похваляет слово твое, а клеветник нем.

Е р м о л а й. Апгел твой, о друг ты мой Яков, «который тебя сохраняет от всякого зла», не прельщается, по- хваляя древнюю новость и новую древность. Все то не великое, что не заключает в себе купно древности и новости. Если во времена соломоновские не едали грибов, а ныне встал изобретатель оных, сие не великое, ибо не древнее, а не древнее потому, что без сего люди живали древле блаженно. Что древнее, как премудрость, истина, бог? Все дела не для всех, а сие — всем временам, странам и людям, столько для каждого нужное, сколько для корабля компас и кормило, а для путника Товии — наставник Рафаил. Премудрость чувствует вкус во всеслад- чайшей истине, а истина скрывалась в боге и бог в ней. Сей есть едпный краеугольный камень для всех зиждущих храм блаженства, и премудрая симметрия [299] для строющих ковчег покоя. Спя есть единая, святых святейшая, древностей древность. Но где ты мне опять найдешь сердце, управляемое компасом и телескопом веры бо- жией? Вот спя ж самая древность есть предивная редкость, новость, чудо! А хулящий ее есть пакостник плоти, ангел сатанпн. Не люди сему виною, но сердцами их овладевший хульный дух.

JI о н г п н. Да, вспомнил п я, что Христов наперсник называет закон его новым: «Новую заповедь даю вам». Правда, что истинная есть Соломонова притча: «Брат от брата помогаемый… и проч.». Есть такая же и русская: «Доброе братство лучше богатства».

Однак сей необоримый град все презирают, и дружней любви адамант блистает весьма в редких местах. Вот тебе новинка! Но опять, когда превечный сей совет есть древнейшая всех тварей симметрия и «крепка, как смерть, любовь», ревностным сострастпем, всех миров системы связавшая и обращающая, тогда он же в послании своем нарицает его ветхим. Сам богочеловек, которого не подлый дух, по праху ползущий, как змпй, но вышний оный архангел деве благовестит, нарпцается новым Адамом и ветхим днями: «Бог любви есть». И так: «Немы да будут уста льстивые», слово твое, Григорий, хулящие.

Афанасий. А мне взошли на память гордые мудрецы пышной плоти, с ругательством вопрошающие: что есть сатана, где он, подай его, проклятого, сюда, мне в руки. Много ль у него рогов?.. Не правду ли сказывает апостол: «Хуля — не разумеют»? Судпте — не они ли сами с рогами? И не забавны ли для сына Спрахова? «Нечестивый, проклинающий сатану, сам клянет свою душу». Умный в карточной пгре лабет [300] быть может, а благой и злой дух есть для них небыль. Вот тебе преддверие в лабиринт безбожия! Уничтожив ангельские чины, легко сказать: «Нет бога». Так как затаскав по–филпстпмски живой воды потоки, сам собою становится источник неисследованным и невероятным.