Но о сем человеке пишется: «Посещаешь его». Видно, что чудный сей человек чужд есть плоти нашей и крови и все нашего мира стихии превосшедший. «Да вознесется великолепие твое превыше небес».

Григорий. Если бы он был земной, тогда хотящим его видеть какая нужда была смотреть в гору? Ведь плотского человека скорее увидишь, в землю взор устремив, нежели зевая на небесный свод. Однак единогласно проповедуют: «Воззрел, воззрел». Вот, в ту же дудку дует и Даниил. Слушай: «Воздвиг очи мои и видел. И се муж един, облеченный в ризу льняную[317], п чресла его препоясаны златом светлым, тело же его, как фарспс  [318]… Голос же слов его, как голос парода». В спх словах примечай то — «един», и то — «голос, как голос народа». Только что не сказал: един во всех, а все в нем. «И речет мне: не бойся, муж желанный! Мир тебе!» Сего‑то узрев, Давид удивился, поя с восторгом: «Господи, господь наш! Коль чудно имя твое!.. Да вознесется великолепие твое превыше небес».

JI о н г и н. Милый позор  [319] сердечным моим очам открывается. Се вижу на пустом пути в поле вельможескую колесницу текущую, а сидящего в ней знаменитого господина. С кем же? С нищим, странником скитающимся. Они, сидя, беседуют, а перед ними лежит открытая книга. «Скажи, пожалуйста, разжуй мне хоть мало, — просит придворный пан, казначей царицы эфиопской. — Можешь ли знать, о друг ты мой Филипп, о каком человеке повествует Исапя следующее: «Как агнец на заколение ведется…» «Во смирении его суд его вознесется». «Род же его кто исповедает? Ибо поднимется от земли жизнь его».

Сделай милость! О себе ли, или об оном ком сия речь его?

Филипп. Какая польза читать пророков и не разуметь?

Евнух. Как же можно разуметь, если никто не наста впт меня?

Филипп. О господин! Ей, воистину ты не невежда. Ибо не жаждет разума премудрости разве премудрый. Не думай же, пан мплый, дабы Исапя сими столь великими словами величал тленного какого‑либо человека. Пророк постоянен в речи своей. Не может похвалить то же, что недавно -похулил. Разве вы позабыли? Вспомните выше- реченное: «Всякая плоть — сено», — недавно возопил[320]. Смотрите на Вселенную, наполненную такими, как мы, человеками, то рождающимися, то погибающими. Так возможно лп, чтоб пророк о себе пли о другом дерзнул сказать: «Род же его кто исповедает?» Кто ж скажет, что наш род не земля, плоть, сено и тень? Но прозорливое Исапно око прозрело в плотской нашей тенп особливого человека, который один только п есть, и о нем вопиет: «Поднимется от земли жизнь его…» А наше все родословие земное заключил в сем слове: «Всякая плоть — сено». II так Данппл сказал: «Голос слов его, как голос народа». Так и Исайя вопиет о том же муже: «Слово бога нашего пребывает вовеки», будто бы на один тон пел с Даниилом: «Сила слова его, как сила в народе»[321].

Евнух. О Филипп! Чудеса ты насказал. Ты во мне смертное зажег желание видеть сего человека, я о нем от рождения слышу первый раз.

Филипп. Милостивый государь! «Крепка, как смерть, любовь…» Но когда великолепие оного человека превыше небес и выше всех наших стихий поднялось, тогда нельзя ползущим по земле и пресмыкающимся по стихиям взором видеть его. Сие значит — искать в мертвых живого и вести сего праведного и невинного агнца на заколение, стричь мертвенность волосов его, есть землю и мудрствовать о сене. Такова душа, как движущаяся по земле, не посвящается господу израильскому и вне числа есть сего: «Святи их в истину твою: слово твое истина есть». Правда, что вся стихийная подлость, будто риза, им носимая, его же самого она есть, и он в ней везде. Но не она им есть, ни он ею. И хотя в ней, но, кроме ее и выше ее, пребывает не местом, но святынею, и рассуждение о нем отнюдь не есть подлое, ибо «в смирении его суд о нем высок».

Сия стихийная его подлость и смирение его ж самого уничтожает перед нами. В ней‑то мы, устремляя очи, погружаем и мысли наши и, засмотревшись на тень, не возводим сердечных очей в горнее истины рассуждепие и в ведение истинного человека, как «поднимется от земли жизнь его» и «вознесется великолепие его превыше небес».

Итак, пан милый, если можешь возвести сердечное твое око от подлой натуры нашей в гору к оной господствующей святой красоте, в тот день можешь увидеть и единого оного божиего человека. Но никогда умный взор наш от смерти к жизни и от земли к небесным не восходит, разве в тот день: «В оный же стихии, сжигаемы, разорятся…» В депь оный господен созидается сердце чистое в человеке, а в сердце вселяется слово сие, тайно вопиющее: «Плоть ничто же…»

Во время оное правда, с небес приникнувшая и одновременно воссиявшая из земли, истина палит и уничтожает все стихии, показывая, что они суть только одною тенью истины. Утаепная же истина, как ризу, их носит. Видишь, государь, что единая только вера видит чудного оного человека, которого тенью все мы есть. Вера есть око прозорливое, сердце чистое, уста открытые. Она одна видит свет, во тьме стихийной светящийся. Видит, любит и благовестит его. Не видеть его есть то слепота; не слышать его есть то быть аспидом; не говорить о нем есть то быть немым. Вера всю сию мимотекущую сень, как воду непостоянную, преходит, вершит свой исход воскресением, очищенным чувством, взирая на человека, неприступным светом блистающего и «радуйтеся» говорящего.

Евнух. Сип мысли для меня особливо новые. Ах, я их давно жаждал. Теперь они долголетнейшую мою жажду утоляют. Ей! Священное писание есть то вода и купель. Се истинная вода. Вода и дух! Нищий Филипп духа к ней приложил. Ныне что возбраняет мне в ней креститься, умыться, очиститься сердцем от лукавствий и всех прежних моих началородных заблуждений и слепоты?..

Филипп. Воистину можно, если веруешь от всего сердца твоего в нетленпого человека Христа Иисуса… Что касается и самого меня, «веровал, тем же возглаголал…»