Афанасий. Люди в жизни своей трудятся, мятутся, сокровпществуют, а для чего, то многие и сами не знают. Если рассудить, то всем человеческим затеям, сколько их там тысяч разных не бывает, выйдет один конец — радость сердца.

Словом, всеми способами, какие только вздумать можем, стараемся веселить дух наш. О, сколь великим весельем довольствуются знатные и достаток имеющие в свете персоны! В их‑то домах радостью и удовольствием растворенный дух живет. О, сколь дорога ты, радость сердечная!

За тебя цари, князья п богатые несчетные тысячи платят; а мы, беднячье, достатков не имущие, как бы от крупиц, со столов пх падающих, питаемся. Рассуди ж теперь, каким триумфом объяты все славные европейские города?

Яков. Подлинно великим. Однако я слыхал, что нигде нет больше забав и веселостей, как в Париже да в Венеции.

Афанасий. Верно, там их много, а пока их ты нам из Венеции перевезешь, то помрем здесь от скуки.

Г р и г о р и й. Перестаньте врать, хорошие друзья, высокие чины, веселое место, различные игры и забавы и все ваши затеи не сильны обрадовать духа и тем выиграть овладевшую вами скуку.

Яков. А что ж сильно?

Г р и г о р и й. Одно то, если узнать, в чем состоит истинное счастье, и приобрести оное.

Афанасий. Правда, мы родились к истинному счастию и путешествуем к нему, а жизнь наша есть путь, как река, текущий.

Яков. Я давно уже ищу счастия, да нигде я сыскать его не могу.

Григорий. Ежели вы подлинно сыскать его хотите, то разрешите мне сей вопрос: что для человека лучше всего?

Яков. Бог знает, и на что нас спрашиваешь о том, чего великие мудрецы усмотреть не могли и порознилпсь в своих мнениях, как путники в дорогах. Ведь то, что лучше всего, то и выше всего, а что выше всего, то всему голова и конец. Сие главнейшее добро названо у древних философов окончанием всех добр и верховнейшпм добром; кто же тебе может разрешить, что такое есть край и пристанище всех наших желаний?

Григорий. Потише, государь мой! Вы очень завы- сокосились. Так я вас проще спрошу: чего вы себе в жизни паче всего желаете?

Яков. Ты будто муравейник палкою покопал — так вдруг спм вопросом взволновал наши желания.

Афанасий. Я бы желал быть человеком высокочн- новным, дабы мои подчиненные были крепки, как россияне, а добродетельны, как древние римляне; когда б у меня дом был, как в Венеции, а сад, как во Флоренции; чтоб быть мне и разумным, и ученым, и благородным, богатым, как бык на шерсть.

Григорий. Что ты врешь?

Афанасий. Дюжим, как лев, пригожим, как Венера…[325]

Яков. Взошла мне на память Венера, так называемая собачка.

Григорий. Извольте, государь мой, прибавить.

Яков. Хвостатым, как лев, головатым, как медведь, ухатым, как осел…

Григорий. Сомнительно, чтобы могли войти в уши божии столь бестолковые желания. Ты с твоими затеями похож на то дерево, которое желает быть в одно время и дубом, и кленом, и липою, и березою, и смоквою, и маслиною, и явором, и фиником, и розою, и рутою… солнцем и луною… хвостом и головою… Младенец, на руках матери сидящий, часто за нож, за огонь хватается, но преми- лосердная мать наша природа лучше знает о том, что нам полезно. Хотя плачем и рвемся, она сосцами своими всех нас по благопристойности питает и одевает, и сим добрый младенец доволен, а злородное семя беспокоится и других беспокоит. Сколько ж миллионов сих несчастных детей день и ночь вопят, ничем не довольны: одно дадут в руки, за новым чем плачут. Нельзя нам быть не несчастливыми.