Афанасий. Поди себе прочь с ним.

Ермолай. А бабу как зовут?

Григорий. Мут.

Яков. Мут от Иша [332] не разлучится, сия опера сопряженная.

Григорий. Но не родные ли Иши все мы есть? Ищем счастпя по сторонам, по векам, по статьям, а оное есть везде и всегда с нами, как рыба в воде, так мы в нем, а оно около нас ищет самих нас. Нет его нигде, затем что есть везде. Оно же преподобное солнечному сиянию: отвори только вход ему в душу твою. Оно всегда толкает в стену твою, ищет прохода и не сыскивает; а твое сердце темное п невеселое, тьма наверху бездны. Скажи, пожалуй, не вздор ли п не сумасбродство ли, что человек печется о драгоцепнейшем венце? А на что? На то, будто в простой шапке нельзя наслаждаться тем счастливым и всемирным светом, к которому льется сия молитва: «Услышь, о блаженный, вечное имеющий и всевидящее око!» Безумный муж со злою женою выходит вон из дому своего, ищет счастия вне себя, бродит по разным званиям, достает блистающее имя, обвешивается светлым платьем, притягивает разновидную сволочь золотой монеты и серебряной посуды, находит друзей п безумья товарищей, чтоб занести в душу луч блаженного светила и светлого блаженства… Есть ли свет? Смотрят — ничего нет… Взгляни теперь на волнующееся море, на* многомятежную во всяком веке, стороне и статьи толпу людей, так называемую мир, или свет; чего он пе делает? Воюет, тяжбы водит, коварничает, печется, затевает, стропт, разоряет, кручипится, тенит. Не видится ль тебе, что Иш и Мут в хатку бегут? Есть ли свет? Смотрят — ничего нет.

Яков. Блаженный Иш и счастливая Мут; они в кончипу дней своих домолилися, чтоб всевидящее, недремлющее, великое всего мира око, светило, храмину их просветило, а прочиим вечная мука, мятеж и шатанье.

Лонгин. Дай бог радоваться!

Григорий. О, любезпая душа! Какой дух научил тебя так вптаться? Благодарим тебя за сие поздравление.

Яков. Так виталпся всегда древние христиане.

Е р м о л а Й. Не дивно. Сей витальный образец свойственный Христу господу. Он рожден божиим миром. В мире принес нам, благовествуя, мпр, всяк ум превосходящий. Снисходит к нам с миром. «Мир дому сему», мир вам, учит о мире: «Новую заповедь даю вам…» Отходя, мир же оставляет: «Мир мой даю вам, дерзайте! Не бой- теся! Радуйтесь!»

Афанасий. Знаешь ли, о чем между нами разговор?

Лонг и п. Я все до точки слышал.

Афанасий. Он под тою яблонею сидел, конечно. Отгадал ли я?

Лонгин. Вы не могли видеть меня за ветвями.

Григорий. Скажи, любезный Лонгин, есть ли беднее тварь от того человека, который не дознался, что такое лучшее для него и желательнее всего?

Лонгин. Яп сам часто удивляюсь, что мы в посторонних околичностях чересчур любопытны, рачительны и проницательны: измерили море, землю, воздух п небеса и обеспокоили брюхо земное ради металлов, размежевали планеты, доискались в Луне гор, рек п городов, нашли закомплетных миров неисчетное множество, стропм непонятные машины, засыпаем бездны, возвращаем и привлекаем стремления водные, что денно новые опыты и дикие изобретения.

Боже мой, чего не умеем, чего мы не можем! Но то горе, что при всем том кажется, что чего‑то великого недостает. Нет того, чего п сказать не умеем: одно только знаем, что недостает чего‑то, а что оно такое, не понимаем. Похожи на бессловесного младенца: он только плачет, не в силах знать, ни сказать, в чем ему нужда, одну только досаду чувствует. Сие явное души нашей неудовольствие не может ли пам дать догадаться, что все сии науки нб могут мыслей нашпх насытить? Бездна душевная оными (видишь) наполняется. Пожрали мы бесчисленное множество обращающихся, как на английских колокольнях, часов с планетами, а планет с горами, морями и городами, да, однако ж, алчем; не умаляется, а рождается наша жажда.

Математика, медицина, фпзпка, механика, музыка с своими буйными сестрами; чем изобильнее их вкушаем, тем пуще палпт сердце наше голод и жажда, а грубая наша остолбенелость не может догадаться, что все они суть служанки при госпоже и хвост при своей голове, без которой все туловище недействительно. И что несытее, беспокойнее и вреднее, как человеческое сердце, сими рабынями без своей начальницы вооруженное? Чего ж оное не дерзает предпринять?

Дух несытости гонит народ, способствует, стремится за склонностью, как корабль и коляска без управителя, без совета, и предвидения, и удовольствия. Взалкав, как пес, с ропотом вечно глотая прах и пепел гибнущий, лихвы отчужденные еще от лона, заблудившие от чрева, минув существенную пстпну над душевною бездною внутри нас гремящего сие: «Я есть, я есть сущий». А понеже не справились, в чем для них самая нужнейшая надобность и что такое есть предел, черта и край все–на–всех желаний и намерений, дабы все свои дела приводить к сему главнейшему и надежнейшему пункту, затем пренебрегли и царицу всех служебных спх духов или наук от земли в землю возвращающихся, минуя милосердную дверь ее, открывающую исход и вводящую мысли наши от низовых подлостей тени к пресветлой и существенной исте не увядающего счастпя.

Теперь подумайте, друзья мои, п скажите, в чем состоит самонужнейшая надобность? Что есть для вас лучше и саможелательнее всего? Что такое сделать вас может счастливыми? Рассуждайте заблаговременно, выйдите из числа беспутных путнпков, которые и сами не могут Сказать, куда идут и зачем! Жптпе наше есть путь, а исход к счастию не коротенький…

Афанасий. Я давно бы сказал мое желание, да не приходит мпе в ум то, что для меня лучшее в свете.