Е р м о л а й. Ах, высокий сей мир, трудно до него добраться. Сколь чудное было сердце сие, что за все богу благодарило.

Лонгин. Невозможно, трудно, но достоин он и большего труда. Трудно, но без него тысяча раз труднее. Трудно, но сей труд освобождает нас от тягчайших бесчисленных трудов спх: «Как бремя тяжкое, отяготело на мне. Нет мпра в костях моих…» Не стыдно ли сказать, что тяжко нестп сие иго, когда, нося его, находим такое сокровище — мир сердечный?.. «Возьмите иго мое на себя и обретете покой душам вашим». Сколько мы теряем трудов для маленькой пользы, а часто и для безделиц, нередко и для вреда? Трудно одеть и питать тело, да надобно, п нельзя без сего. В сем состоит жизнь телесная, и никто о сем труде каяться не должен, а без сего попадет в тягчайшую горесть, в холод, голод, жажду и болезни.

Но не легче ли тебе питаться одним зельем суровым и притом иметь мпр и утешение в сердце, нежели над изобильным столом сидеть гробом повапленным, исполненным червей неусыпных, душу день и ночь без покоя угрызающих? Не лучше ли покрыть телишко самою нищею одеждою и притом иметь сердце, в ризу спасения и одеждою веселья одетое, нежели носить златотканое платье и между тем таскать геенный огонь в душевном недре, печалями бесовских манеров сердце опаляющий? Что пользы сидеть при всяком довольстве внутри красных углов телом твоим, если сердце ввержено в самую крайнейшую тьму неудовольствия из украшенного чертога, о котором пишется: «Птица обрела себе храмину… основана бо была на камне… камень же был Христос… который есть мир наш… душа наша, как птица, пзбавп- лася, и сеть сокрушилася… кто даст мне крылья..?»

Что же ты мне представляешь трудность? Если кто попал в ров или бездну водяную, не должен думать о трудности, но об избавлении. Если строишь дом, строй для обеих существа твоего частей — души и тела. Еслп украшаешь и одеваешь тело, не забывай п сердца. Два хлеба, два дома и две одежды, два рода всего есть, всего есть по двое, затем что есть два человека в человеке одном и два отца — небесный и земной, и два мпра — первородный и временный, и две натуры — божественная и телесная, во всем–на–всем… Если ж оба сип естества смешать в одно и признавать одну только видимую натуру, тогда‑то бывает родное идолопоклоненпе; и сему‑то единственно препятствует священная Библия, находясь дугою, всю тлень ограничивающею, и воротами, вводящими сердца наши в веру богознанпя, в надежду господст- венной натуры, в царство мира и любви, в мир первородный.

И сие‑то есть и твердый мир — верить и признавать господственное естество и на оное, как на необорпмый город, положиться и думать:«Жив господь бог мой…» Тогда‑то скажешь: «И жива душа моя…» А без сего как тебе положиться на тленную натуру? Как не вострепетать, вп- дя, что вся тлень всемпнутно родится и исчезает? Кто не обеспокоится, смотря на погибающую существа пстпну? Таковые пускай не ожидают мпра и слушают Исапп: «Возволнуются и почить не могут. Не радоваться нечестивым, — говорит господь бог…» Вот, смотрп, кто восходит на гору мира? «Господь — сила моя и учпнпт ноги мои на совершение, на высокое возводит меня, чтобы победить мне в песне его». Признает господа и пред невидящими его поет, а господь ведет его на гору мпра. Непризнание господа есть мучительнейшее волнование и смерть сердечная, как Аввакум же поет: «Вложил ты в главы беззаконных смерть». Сию главу Давид называет сердцем, и оно‑то есть главизна наша, глава окруженпя их. Что за глава? Труд уст их. Что за уста? Доколе положу советы в душе моей, болезни в сердце моем… Труд уст есть то болезнь сердца, а болезнь сердца есть то смерть, вложенная в главы беззаконных, а родная смерть сия, душу убивающая жалом, есть смешение в одно тленной и божественной натур; а смешанное сие слияние есть устранение от божественного естества в страну праха и пепла, как писано: «И укажет тебе перст».

А устранение есть то грехопадение, как написано: «Грехопадение кто разумеет?» О грехе вот что Сирах: «Зубы его — зубы льва, убивающие душу…» Вот тьма! Вот заблуждение! Вот несчастие!

Видишь, куда нас завела телесная натура, чего наделало слияние естеств? Оно есть родное, идолобешенство и устранение от блаженной натуры и неведение о боге. Такового нашего сердца известная есть печаль то, что о ничем, кроме телесного, не стараемся, точно язычники, «и всех бо сих язычников ищут», а если хоть мало поднять к блаженной натуре очп, тотчас кричи: трудно, трудно! Сие‑то есть называть сладкое горьким, но праведник от веры жив есть. А что ж есть вера, если пе обличение или изъяснение сердцем понимаемой невидимой натуры? II пе сие ли есть быть родпым Израилем, все на двое разделяющим и от всего видимого невидимую половину господу своему посвящающим? О сем‑то Павел счастливец воппет: «Которые правилам сим жительствуют, мир на них и милость. Скажи, пожалуйста, чем взволнуется тот, кто совершенно знает, что ничего погибнуть не может, но все в начале своем вечно и невредимо пребывает?»

Ермолай. Для меня сие темновато.

Лонгин. Как не темновато лежащему в грязи неверия! Продирай, пожалуй, око и прочищай взор; царствие блаженной натуры, хотя утаенное, однако внешними знаками не несвпдетельствованным себя делает, печатай следы своп по пустому веществу, будто справедливейший рисунок по живописным краскам. Все вещество есть красная грязь и грязная краска и живописный порох, а блаженная натура есть сама начало, то есть безначальная инвенция, или изобретение, и премудрейшая делинеа- ция, всю видимую фарбу  [341] носящая, которая нетленной своей силе и существу так сообразна, будто одежда телу. Называет видимость одеждою сам Давид: «Все, как риза, обветшает…» А рисунок то пядью, то цепью землемерною, то десницею, то истиною: «Красота в деснице твоей…», «Пядью измерил ты…», «Десница твоя воспримет меня», «Истина господня пребывает вовеки». Таковым взором взирал я и на тело свое: «Руки твои сотворили меня…» Минует непостоянную тленности своей воду. «Душа наша перейдет воду непостоянную»; проницает мыслью в саму силу и царство таящейся в прахе его деснпцы вышнего и кричит: «Господь защитите ль жизни моей, от кого устрашуся? Блаженны, которых избрал и принял ты, господи…» Счастливый, перелетевший в царство блаженной натуры! О сем‑то Павел: «По земле ходящие обращение имели на небесах». Сей же мир и Соломон пишет: «Праведных души в руке божпей, и не прикоснется к ним мука…»

Сие же тайно образует церемония обрезания и крещения. Умереть с Христом есть то оставить стихийную немощную натуру, а перейти в невидимое и горнее мудрствовать. Тот уже перешел, кто влюбился в спи сладчайшие слова: «Плоть ничто же…» Все то плоть, что тленное. Сюда принадлежит пасха, воскресенпе и псход в землю обетованную. Сюда взошли колена Израилевы пред господа. Тут все пророки и апостолы во граде бога нашего, в горе святой его, мир на Израиля.

Ермолай. Темно говоришь.

Афанасий. Ты столь загустил речь твою библей- ным лоскутьем, что нельзя разуметь.

JI о н г п н. Простите, друзья мои, чрезмерной моей склопности к сей книге. Признаю мою горячую страсть. Правда, что из самых младенческих лет тайная сила и мание влечет меня к нравоучительным книгам, и я их паче всех люблю. Они врачуют и веселят мое сердце, а Библию начал читать около тридцати лет рождения моего. Но сия прекраснейшая для меня книга над всеми моими полюбовницами верх одержала, утолив мою долговременную алчбу и жажду хлебом п водою, сладчайшей меда п сота божпей правды и истины, и чувствую особливую мою к ней природу. Избегал, избегаю и избежал за предводительством господа моего всех житейских препятствий и плотских любовниц, дабы мог спокойно наслаждаться в пречистых объятиях краснейшей, паче всех дочерей человеческих сей божпей дочери. Она мне пз непорочного лона своего родила того чудного Адама, который, как учит Павел, «созданный по богу, в правде и преподобии и истине» и о котором Исайя: «Род же его кто исповедает».

Никогда не могу довольно надивиться пророчей премудрости. Самые праздные в ней тонкости для меня кажутся очень важными: так всегда думает влюбившийся. Премногие никакого вкуса не находят в сих словах: «Вениамин — волк, хищник, рано ест, еще и на вечер дает пищу». «Очи твои на исполнениях вод…» А мне они несказанную в сердце вливают сладость и веселье, чем чаще их, отрыгая жвание, жую. Чем было глубже и безлюднее уедпненпе мое, тем счастливее сожительство с сею возлюбленною в женах. Сим господним жребием я доволен. Родился мне мужеский пол, совершенный и истинный человек; умираю не бездетным. II в сем человеке похвалю- ся, дерзая с Павлом: «Не напрасно тек». Се‑то тот госпо- ден человек, о котором писано: «Не отемнели очи его».