Здравствуй, моя единственная радость, Михаил сладчайший!

Не могу сказать, как мне приятно, что ты такою ангельскою любовью любишь псалмы Давида. Такими и столь великими свойствами твоей души ты ежедневно зажигаешь во мне огоньки все новой любви к тебе, которые, как рожденные из добродетели, будут, я уповаю, вечными. Ничего теперь не скажу о стиле твоего письма.. Поверь, мне казалось, я слышу нашего Эразма: настолько твое письмо дышит латинским духом. Будь здоров, моя душа! Стихи, насколько это возможно, превосходны. В непродолжительном времени их тебе возвращу в несколько подправленном виде, чтобы сделать их более пригодными для декламации. Ты продолжай быть таким, каков ты теперь.

Твой Григорий

Сам я буду учить с органом детей, тем временем распорядись несколько подготовить к нотному пению нашего Максимочку  [691]. Напиши, когда я должен к тебе прийти.

[Середина сентября 1762 г.]

Здравствуй, самое дорогое мне Coiov  [692], Михаил сладчайший!

Когда я в обычное время выходил из школы и стал думать о том, что мне нужно делать, вдруг моим глазам предстал молодой человек, которого, я полагаю, ты знаешь. Как его зовут? Зовут его Михаилом. Ты, говорю, стал вдруг являться моей душе. Когда я встречаюсь со своими музами, то никогда не бывает так, чтобы я тебя мысленно не видел и мне не казалось бы, что мы вместе наслаждаемся очарованием муз и вместе ходим xai tov 'EXtxftva [693]. Я думаю о том, как мы вместе наслаждаемся одними и теми же предметами, одними и теми же прелестями Камен (муз). II подлинно, для совершенной и истинной дружбы, которая одна всего более смягчает тяготы жизни и даже оживляет, требуется не одна только прекрасная добродетель и сходство не одних только душ, но и занятий. Ибо люди различных занятий плохо подходят друг к другу. И по этой именно причине настоящими моими друзьями не могут быть многие, ибо они не изучали наук или же если изучали, то такие науки, которые чужды моим умственным склонностям, хотя во всем прочем и являются со мной схожими. Признаюсь тебе в моей к тебе привязанности; я тебя любил бы, даже если бы ты совсем был греческий [694], любил бы именно за ясность твоей души и за твое стремление ко всему честному, не говоря уже о всем прочем; любил бы тебя, хотя бы ты был совсем необразован и прост. Теперь же, когда я вижу, что ты вместе со мною увлекаешься писаниями греков (в какой степени я их ценю, мне не нужно тебе говорить) и той гуманистической литературой, которая, если оставить в стороне сицилийские войны, как говорится, вдохновляет на все прекрасное и полезное, то в моей душе утверждается такая день ото дня возрастающая любовь к тебе, что для меня нет в жизни ничего приятнее, как болтать с тобою и тебе подобными. Но меня зовут. Будь здоров, Михаил! Сложи для меня три или четыре стишка и перешли их мне. «Какие?» — спросишь ты. Какие угодно, ибо твои всякие нравятся. Ты поступаешь хорошо и благочестиво, моя душа, что Максимушку поставил сторожем к больному братцу. Однако не слушай неосмотрительно случайных людей, рекомендующих то или другое лекарство. Ни по одной отрасли в народе нет такого большого числа знатоков, как по медицине, и ничто, однако, народу не известно так мало, как лечение болезней. За исключением распространенных простых лекарств, отвергай все. Вскрытия вены или слабительных (проносных) избегай, как ядовитой змеи. И если хочешь, зайди ко мне, и мы с тобой об этом сегодня побеседуем.

Весьма любящий тебя Григорий Саввич

[Середина — вторая половина сентября 1762 г.)

Здравствуй, сила занятий моих,

Михаил сладчайший!

Обратно посылаю тебе твои священные стихи, слегка подправленные — не со стороны смысла, а со стороны звучания. Мне все твое так нравится, что неудивительно, если эти стихи я несколько раз целовал.