Одна с добром, друга со злом.

Тайна сия собывается во глубине сердца. Смотри же, не так ли оно есть? Фома в худшей жизни весел, а Козьма в лучшей омерзел. Не видишь ли, что в сем сердце горестные, а в том животные струи? Тот и тем, что было, веселится, а сей, имея в руках, смутится. Погребен и засорен животный источник в том сердце, в коем отворился ключ мертвых вод и фонтан денно и ночно изблевает горькие струи. Такие люди и за прошедшее добро не благодарят богу, и настоящим не довольны, и, на будущее зазевавшись, жаждою тают. Жизнь их, неключима и вздорна, на части порвана, не имеющая постоянной и союзной сплоченности, будто метла развязана. Она подобна мученику, плетущему веревку в аде идолопоклонническом. Сколько бедняк соплел, то все то осел съел. Все то, что миновало, будто из воза пало. Они всегда постель удобряют, но всегда на утро спать отлагают. Немалый вред спокойствию и тогда, когда кто, воспоминая прошедшую жизнь, одни досадные припадки в зерцале своей памяти видит. Сей подобен мухам, не могущим сидеть на зеркальной гладкости, а отпадающим на места жесткие. Живописец светлыми красками одобряет темные. А мы, если коей горести из памяти выскоблить не можем, воображением прошедших и нынешних приятностей да растворяем. Музыкальные органы то напрягаются, то отпускаются. Так мир сей и жизнь наша то темнеют, то светятся и без примеси нигде и ни в чем не бывают. Музыканты из высоких и низких гласов составляют прекрасную и сладкую симфонию, а муж мудрый из удачных и неудачных припадков ткет жизни своей постав  [1239], и не красное в нем поле взорочными цветами украшает, дабы из горьких и сладких случаев красиво составить жизнь себе, как составляется день господень из вечера и утра, из тьмы и света. Добрый и злой ангелы приставляются в рождении каждому человеку. От них‑то в сердце противные себе пристрастности, или аффекты: радость и печаль; безопасность и страх; милость и злоба; правота и преступление; законность и беззаконие; удовольствие и досада. И сии‑то суть противные оные нротивных себе двоих оных источников сердечных вечно источаемые струи, творящие жизнь нашу не равнотеку- щею, но замешательства исполненною. И воистину здравая и мирная душа благие пристрастности любит, обычно притом по врожденной преклонности и падает, но так кораблик свой парусит, дабы из пути не совратиться в излишнюю крайность и не заехать в безмерность, вредную и самим добродетелям. Вот Епикурово слово: «Кто‑де бешено не влюбился во тленную сию жизнь, тот всерадостно встречается с завтрашним днем». Не будем бешено падки и жадны к богатству и чести, тогда она будет сладчайшая и трата ее не обеспокоит нас. Ибо жаркая жадность рождает жестокий страх, а страх, раздувая пламень жадности, дабы не потерять, мешает наслаждаться. А тот, кто утвердил сердце свое духом премудрости и разума, дерзновенно богу скажет: «Боже мой, даруешь ли что мне? Благодарю. Отнимаешь ли? Не рыдаю». Таков один посылаемым от бога даром сладко наслаждается. Мудрый Анаксагор, потеряв сына, сказал: «Он на то родился, чтобы умереть». Не удивляйся только, но купно и подражай. Отнят ли чин? Скажи так: «Я на то брал, чтоб возвратно отдать». Лишен ли богатства? Скажи: «Знаю, что оно протекающее». Не верна ли жена? Скажи: «Она добра, однако же жена». Изменил ли друг? Скажи: «Человек, как трава: днесь цветет, утром сохнет». Не говори: «Не ожидал я сего, не чаял, что последует». От нечаяния все страшные удары вырываются.

Царь Персей не чаял, что потеряет Македонское царство, тем и сам с царством пропал. Чем пропал? От печали. Для чего? Не чаял сего. А победивший его Павел Емелиан, скинувши чин, нимало не печалился. Он взял на себя, зная, что опять его отложить должно. Нечаянность самою безделкою и мудрого Уликса  [1240] поколеблет.

Бывает же и то, что сама собою вещь не страшна, а мнится быть страшна и сие пусто тревожит. Не почитай же страшною, и не вменяй комара во льва, тогда не повредит тебе. Оно не вредит ни душе, ни телу. А если что случилось прямо тяжелое, утешай себя тем, что сие вообще всех беспокоит. Например, зима, смерть и прочее. Царь Димитрий, доставши город, вопросил мудрого Стильпона [1241]: «Не потерял ли ты, друг мой, чего‑либо твоего при взятии вашего города?» — «Ничего, ваше величество, я не видал, чтоб кто взял мое что‑либо». Боже мой! Коль не разумеют люди, что внутри нас тайно живет истинное добро, которое ни тля не тлит, ни тать не подкапывает! Зачем же ты, человек, боишься фортуны? Видишь ли, что она у тебя отнять может то единое, что пустое, а над истинным добром твоим не имеет власти? Оно при тебе вовеки, во вечной твоей власти. Сердце твое, мысли твои, дух твой и разум, они есть корень и начало твоей фортуне, подверженные плоти, разумеешь ли? Коликая его цена и величество? Ах, узнай себя, человек! Тогда дерзостно до фортуны то же, что сказал Сократ, скажешь: «Клеветники мои могут тело мое убить, но не сердце».

«Тело ты, о фортуна, озлобить и отнять можешь, но дух благочестия, дух премудрости и разума, дух истины со мною пребывает вовеки». Корабельный кормчий не имеет власти над волнами. Хитростью с ними борется, а не могущий победить уклоняется и со страхом ищет безопасности. Но царство и сила, воцарившиеся в сердце мудрого, премудрости божией легко от всех бед избавляют. А когда неизбежная волна потопить устремляется и течь кораблю грозит погибелью, тогда дух мудрого выскакивает из тела, как из потопляемых лодок, на берег и кефу[1242]. Ибо безумный трепещет смерти и посему боится от тела разрешиться. Не потому, будто бы нравилась ему жизнь, которая всяк день тирански его мучит. Он подобен держащему за уши волка. Держать мучительно и пустить опасно. Чистое же и, как весна, светоносное сердце не только не мучится приближающеюся, как гаванью, смертью, но почитает ее отверзающимся и приемлющим его небом и вмещающею в свое недро матерью. Такое утвержденное духом премудрости сердце. Скажи, пожалуй, чем можешь взбунтоваться? Хвалится некто так: «Ушел я от тебя, о фортуна, и все приступы ко мне преградил».

Конечно, он не стенами оградился, но мудростью. Не должно же и нам отчаиваться, но, любя такие слова, и самим сему соображаться и приобучаться. Лисица смертно боялась льва, но, несколько раз узревши, дерзнула с ним и беседовать. Почаще помышлять о смерти должно и о прочиих горестях. Тогда уразумеем, что многие мы от слепого сего мира ядовитые и лживые испили мнения, которые, если разжевать, тогда из горьких сделаются сладкими. Не можешь подлинно сказать, что не встретится с тобой то или то, »но сие заподлинно можешь о себе сказать: «Не пойду путем беззаконных и не поревную лукавствующим». Сие в нашей силе, и сия есть едина дверь, во храм ведущая спокойного сердца. Всеми силами печись не раздражать внутреннего судию твоего, совесть твою: от ее единой гнева рождается в душе червие и чирие, денно и нощно ярящееся и лишающее душу бесценного мира. Раскаяние есть само себя опаляющий пламень. Внутренний жар и хлад горшее наводит пристрастие, нежели нашедший, так и внешнее страстие, нежели нашедшее, так и внешняя трата менее наводит досады, нежели внутренняя. Если же кто в тайностях сердечных тайным громом и молниею поражается от совести и видит внутри, в зерцале вечной правды, что сам он есть вина разоренного своего душевного града, таковому сердцу вся тварь, весь мир и все его дарования утешений дать не довлеют. Ни великолепный дом, ни царственный род, ни высочайший чин, ни тысячи злата и сребра, ни учение, ни ангельский язык, но только едина дружественная и милосердая совесть. Она‑то есть внутри нас источник всех чистых и честных наших дел, рождающая святую некую кичливость и бесстрашие, отверзающая сердечному оку вечное сладчайшее памяти зерцало, в коем видим нашу твердую надежду, умащающую нас и питающую во время старости. Ветви розмариновы хотя отрезаны от своего древа и давно уже лежат мертвы, однако духом дышут благовонным. То же и в добрых делах. Хотя давно совершилися и время их прошло, но издалека милолюбною памятью, как сладчайшим фимиама благоуханием, услаждают душу, родившую честные чада. Вот чем благочестивый, процветая, цветет муж! Он смеется всем хулящим жизнь сию и оплакивающим, будто плачевную юдоль и плень вавилонскую. Воистину премудрая сия в Диогене мысль! Он, будучи на квартире, спрашивает хозяина: «Куда ты с такою ревно- стию прибираешься и красишься?» — «Как куда? У нас‑де сегодня праздник». — «О друг мой! — сказал Диоген. — Доброму человеку всякий день — праздник». Ей,, целомудренному праздник, да еще светлый. Ибо мир сей и голубой свод его не божий ли есть, святейший всех храмов храм его? В сей храм от чрева матернего вводится человек — зритель не мертвых и рукотворенных человеческим орудием образов, но тех, кои само собою умное божество, вечные свои подобия, утвердило на тверди небесной. Вот иконы невидимости его. Солнце, луна, звезды, реки, непрерывно воду источающие, земля, плантам (растениям) пищу подающая. А когда во храме сей, и в таинства его входить началом и виною нам есть жизнь наша. Воистину достойно и праведно есть, да будет исполнена веселия, радости и мира! Не подражайте слепому народу. Он отлагает свое веселие на учрежденные человеком праздники, дабы не сегодня, но в то время наемным поуте- шиться смехом, зевая на мздоимных театрах[1243]. Что за вздор? На комедиях, на праздниках, человеком уставленных, и торжествах опрятны, одеты, тихи, спокойны, веселы; нет тогда плача и смущения, а всеобщий наш праздник богом узаконенный. Торжества виновницу, жизнь нашу, безобразно оскверняем в рыданиях, в слезах, в жалобах, в горестях, ропотах, почти всю ее истощаем. Чудо воистину! Сладкогласие в музыкальных орудиях любят. Собственную же свою жизнь без всякой сладости, веселия и утешения оставляют горчайшими пристрастиями, заботами и печалями, конца не имущими, изнуряемую. И не только сами себя уврачевать не пекутся, но и премудрыми друзей своих словами соблазняются. Сие когда бы не мешало, тогда бы и настоящая жизнь бессоблазненна, и прошедшая сладкопоминаема, и впредь благою надеждою утверждена была бы.

Конец

ОДА

(IESUITAE SIDRONII HOSII) ОСНОВАНИЕ ОДЫ Живет и среди молвы уединение

Друг мои Георгий![1244] [1245] Когда любишь жить в уединенных и спокойных мыслях, то нет тебе нужды забродить в дремучие леса и крыться от гостей в пустых и диких удольях.

Не угадал тот, кто верит, будто печаль не найдет нас в горах и пропастях земных. Ах! Пустыня не довлеет сама собою преградить путь в душу нашу мыслям беспокойным.

Вот! Тот один сам себе живет и сам с собою прямо дружит и пользуется, кого не мучит страх и прихоть, а вос- шедшей в горнее со тщанием души его ни подлая грусть, ни рабская несытость застрелить не может.

Таков и среди городской молвы сыщет тишину безмолвную, находясь всегда сам своим обладателем. Он, всегда городских и домашних мятежей убегая, и сам своего затейного сердца удалился.

Пускай он проживает среди кипящих житейских волн и среди лютых военных громов! Пускай шатаются вблизи ярость и гнев с кровожадными мечами!