Горняя мудрость есть в мыслях наших то, что солнце. Телесное око наше ночным мраком и пасмурными стужами затмевается. Но сие недремлющее Вселенной око и неуга- сающая лампада при своем есть всегда сиянии.

Скажи мне, страждет ли солнце тогда, когда море восходит и бесится, когда чернеет тучами и ярится бурями наш воздух, когда ревут громы, а молнии трясут землю?

Пускай юг клокочет и изблевает тучи! Пускай север стреляет ледяною дробью! А прекрасное лицо солнца превознесено там, где чин чистых звезд блистает.

Не беспокоят света его ни снега, ни грады. Смеется бурным вихрям и воздушным бешенствам, сияя на присно- светлом эфире выше всех туч и духов поднебесных.

Так‑то пустынею и человек просвещенный наслаждается. Он всегда имеет случай жить при одном себе и при боге в покое. А когда молчит, тогда сам с собою беседует, возвысившись сердцем выше всей тлени и своей.

ТеХо<[1247]

ANTISTROFHE[1248]

СИРЕЧЬ ПРОТИВНОЕ ОСНОВАНИЕ ОДЫ:

Живет и среди уединения молва

Что пользы бежать от городской молвы в отдаленные леса за житием уединенным? Знай, что, поколь не сыщешь покоя в пещерах сердца твоего, не найдешь его в лесах.

Ведай, что всякие места имеют свои беспокойности. Туда же вслед за хозяином поволочется толпа едких и грустных дум, червь мучительных мыслей, хоть изволит он сухим путем, хоть морским шествовать.

Сии крылатые злые духи постигнут тебя в самом недре африканских и на лоне азиатских удолий, не спрячешься от них с горскими татарами на высотах гор Кавказских и Персидских.

Не уйдешь от ловких когтей их ни аглицкими бегунами, ни манежным лошаком, ни почтовою коляскою, ни многокрылатым пакетботом.

Славный учитель Иероним [1249] скрылся от Рима в пещере Вифлеемской. Но как сам себя в совести боялся, казалось, будто и здесь шумят в ушах его римские карнавалы и дамские танцы.

«Прощай, Рим! Я прочь от тебя бегу, — садясь в корабль, говорит, — здравствуйте, святые горы Сирские!» Но немилосердный Рим за сим богословом со всеми стра- стьми вслед погнался.

Наконец привел его бог к глухой его и немой пещере. «Радуйся, вертеп вифлеемский! — вскричал богослов. — Здравствуй, о пристанище, о верная гавань плавания моего!»

«Прими меня, странного, волнующегося бурею и истомленного сухопутством, распростри тихое и безмолвное недро твое кораблю моему, будь обуреванию моему венец и шабаш!

Здесь я бросил надежный якорь. Не вырвет его ни одна ярость морская и не оторвет канатов кипящая бурею пучина, при сей гавани судно мое обуздывающих.

О вертеп! Сладкое жилище мира и спокойствия, вместилище целомудрия и страха божия! Сии* спутницы мои, сии добродетели разве не могут меня сделать спокойным?

Будь ты, о пещера, моей тишины столица! В тебе я стану жить, сам себе господин и повелитель. В тебе я найду, чего найти нельзя в царских чертогах и позлащенных палатах».

Такою надеждою несчастный тщетно ласкал себя, обещая спокойствие. Душа его страстью, как рыбка удкою, назад в Рим поволочена и ввержена во внутренний городской мятеж.