«Прощай, Рим! Я прочь от тебя бегу, — садясь в корабль, говорит, — здравствуйте, святые горы Сирские!» Но немилосердный Рим за сим богословом со всеми стра- стьми вслед погнался.

Наконец привел его бог к глухой его и немой пещере. «Радуйся, вертеп вифлеемский! — вскричал богослов. — Здравствуй, о пристанище, о верная гавань плавания моего!»

«Прими меня, странного, волнующегося бурею и истомленного сухопутством, распростри тихое и безмолвное недро твое кораблю моему, будь обуреванию моему венец и шабаш!

Здесь я бросил надежный якорь. Не вырвет его ни одна ярость морская и не оторвет канатов кипящая бурею пучина, при сей гавани судно мое обуздывающих.

О вертеп! Сладкое жилище мира и спокойствия, вместилище целомудрия и страха божия! Сии* спутницы мои, сии добродетели разве не могут меня сделать спокойным?

Будь ты, о пещера, моей тишины столица! В тебе я стану жить, сам себе господин и повелитель. В тебе я найду, чего найти нельзя в царских чертогах и позлащенных палатах».

Такою надеждою несчастный тщетно ласкал себя, обещая спокойствие. Душа его страстью, как рыбка удкою, назад в Рим поволочена и ввержена во внутренний городской мятеж.

Что делать? Повергся телом ниц на жесткий и студеный пол в пещере, обливаясь слезами, что молитва его не дошла к престолу вышнего и что желание уничтожено его.

Рыданиями и воплями жалостными весь вертеп наполнился, орошен молящегося слезами. Но мечтаний римских, будто увязшей в душу удки, ни слезы, ни жалобы не могут исторгнуть.

Схватя уломок каменный, бьется в обнаженную грудь, выгнать из оной едкую грусть стараясь, обвесил, как в вавилонской плени, на сучьях червленую свою мантию.

Кровью краснеет, ах, поранена частыми ударами грудь! Но Рим, хоть отдаленный, влечет тысячу раз сердце его в средину своих пирований и дамских плясаний.

Беглые взоры, нежные глаза женские, шуточные улыбки, щегольные башмачки, розовые чулки часто поневоле сердечным его очам представляются в темной яс- кнне.

Бедная пища была его лесные плоды, дикие фрукты, суровые ягоды, терпкие овощи, что только могло попадаться ему в жестких кустарниках, в терновниках и в стропот- ных пропастях.

Запустелые волосы, бледное лицо, впадшие под лоб очи — все сие изображало иссохшую и измученную харю, с одних костей и кожи состоящую, словом, мумия или скелет[1250][1251] [1252].

Но при всем том Рим не отвязался от него. Нахально день и ночь плачущего воображениями беспокоит. Врезанный в сердце портрет Рима столько же, как и сам город, уязвлял его.

Конец

М. И. КОВАЛИНСКИЙ ЖИЗНЬ ГРИГОРИЯ СКОВОРОДЫ

Написанная 1794 года в древнем вкусе

Non omnis moriar (Horatius) [1253].

Во всем существующем есть нечто главное и всеобщее: в нечленовных ископаемых — земля; в растительных — вода; в животных — огонь; в человеке — разум и так далее.

Каждое бытие составляет особый круг, или мир свой, с различиями, делимостями, раздроблениями до непостижимости.