— Главная цель жизни человеческой, — отвечал Сковорода. — Глава дел человеческих есть дух его, мысли, сердце. Всяк имеет цель в жизни, но не всяк главную цель, то есть не всяк занимается главою жизни. Иной занимается чревом жизни, то есть все дела свои направляет, чтобы дать жизнь чреву; иной — очам, иной — волосам, иной — ногам и другим членам тела; иной же — одеждам и прочим бездушным вещам; философия, или любомудрие, устремляет весь круг дел своих на тот конец, чтоб дать жизнь духу нашему, благородство сердцу, светлость мыслям, как главе всего. Когда дух в человеке весел, мысли спокойны, сердце мирно, то все светло, счастливо, блаженно. Сие есть философия.

Из Харькова опять отправился он в Гусинку, любимое свое пустынножительство.

Любомудрие, поселясь в сердце Сковороды, доставляло ему благосостояние, возможное земнородному. Свободен от уз всякого принуждения, суетности, искательств, попечений, находил он все свои желания исполненными [1292] [1293]в ничтожестве оных. Занимаясь сокращением нужд естественных, а не распространением, вкушал он удовольствий, не сравненных ни с какими счастливцами. Когда солнце, возжегши бесчисленные свечи на смарагдо–ткан- ной плащанице, предлагало щедрою рукою чувствам его трапезу, тогда он, принимая чашу забав, не растворенных никакими печалями житейскими, никакими воздыханиями страстными, никакими рассеянностями суетными, и вкушая радования высоким умом, в полном упокоении благодушества говаривал: «Благодарение всеблаженному богу, что нужное сделал нетрудным, а трудное ненужным!»

Когда усталость в размышлениях заставляла его переменить упражнения свои, тогда он приходил к престарелому пчельнику, недалеко жительствовавшему в пчельнике, брал с собою в сотоварищество любимого пса своего, и трое, составя общество, разделяли между собою вечерю.

Ночь была ему местом упокоения от напряжений мысленных, нечувствительно изнуряющих силы телесные, а легкий и тихий сон для воображения его был зрелищем зрелищ, гармониею природы представляемых.

Полуночное время имел он обычай всегда посвящать на молитву, которая в тишине глубокого молчания чувств и природы сопровождалась богомыслием[1294]. Тогда он, собрав все чувства и помышления в один круг внутри себя и обозрев оком суда мрачное жилище своего земного человека, так воззывал оные к началу божиему: «Восстаньте, ленивые и всегда книзу поникшие ума моего помыслы! Поднимитеся и возвыситеся на гору вечности!» Тут мгновенно брань открывалась, и сердце его делалось полем рати: самолюбие, вооружась с миродержителем века, светским разумом, собственными бренности человеческой слабостями и всеми тварями, нападало сильнейше на волю его, дабы пленить ее, воссесть на престоле свободы ее и быть подобным вышнему. Богомыслие, вопреки, приглашало волю его к вечному, единому, истинному благу его, вездесущему, всеисполняющему, и заставляло его облачиться во все оружие божие, дабы возмог стать противу козней лжехмудрия. Какое борение! Сколько подвигов! Вос- шумели и смутились: надлежало бодрствовать, стоять, мужаться. Небо п ад борется в сердце мудрого, и может ли он быть празден, без дела, без подвига, без пользы человечеству? Так за полуночные часы проводил он в бранном ополчении против сил мрачного мира.

Воссиявшее утро облекало его во свет победы, и в торжестве духа выходил он в иоле разделять[1295] славословие свое со всею природою.

Сей был образ жизни его! «Не орю же, не сею, не покупаю, не воинствую, — так писал он к другу своему из пустыни, — отвергаю же всякую житейскую печаль. Что же делаю? Се, что, всегда благословя господа, поем воскресение его. Учусь, друг мой, благодарности: се мое дело! Учусь быть довольным о всем том, что от промысла божия в жизни мне дано. Неблагодарная воля есть ключ адских мучений; благодарное же сердце есть рай сладостей. Ах, друг мой! Поучайся в благодарности, сидя в доме, идя путем, засыпая и просыпаясь; приемли и обращай все во благо: доволен сущими; о всем приключающемся тебе не воздавай безумия богу; всегда радуясь, о всем благодаря, молись».

Можно было жизнь Сковороды назвать жизнью. Не таково было тогда состояние друга его.

Обращение в великом свете, удаля его мало–помалу от его самого, заведя в лестные внешности, усыпя в нем доверие ко внутреннему голосу духа, простудя жар истинного любомудрия, возжгло в нем разум светский и возбудило свойства, собственные сему кругу бытия.

Свет облагоприятствовал его своими дарами, наложа на него усыпление, дал ему жену, друзей, приятелей, благодетелей, преданных знакомых, свойственников, житейские связи и выгоды. Но дары сии напоены были соком корня их и свойствами начала их. Он увидел в счастии превращение, в друзьях — измену, в надеждах — обман, в утехах — пустоту, в союзах — самовидность, в ближних — остуду, в своих — лицеприятие.

Таковы были последствия светского круга, в который попал он, Ьставя сам себя.

Удручен, изможден, истощен волнениями света, обратился он в себя самого, собрал рассеянные по свету мысли в малый круг желаний и, заключа оные в природное свое добродушие, прибыл из столицы в деревню, надеясь там найти берег и пристань житейскому своему обуреванию.

Свет и там исказил все. В глубоком уединении остался он один, без семейства, без друзей, без знакомых, в болезни, в печалях, в беспокойствах, без всякого участия, совета, помощи, соболезнования. Тогда он, возведя очи свои на зрелище света, на круг обстоятельств своих, на заблуждения свои, которых он сделался жертвою, и видя, что не на камне основан был храм житейского счастия его, в сердечном чувстве сожаления, ободрясь добродушием своим, воспел оную преисполненную истины песнь: