Читая Эду, мы проникнуты однимъ чувствомъ, глубокимъ, грустнымъ, поэтически-молодымъ, но за то и молодо-неопредѣленнымъ. Воображеніе играетъ согласно съ сердцемъ; въ душѣ остаются яркіе звуки; но въ цѣломъ созданіи чего-то недостаетъ, и есть что-то недосказанное, что-то некончанное, какъ въ первомъ порывѣ чувства, еще необъясненнаго воспоминаньями. Наружная отдѣлка Эды имѣетъ недостатки такого же рода: поэтъ часто увлекается однимъ чувствомъ, однимъ описаніемъ, прекраснымъ отдѣльно, но не всегда необходимымъ въ отношеніи къ цѣлому созданью. Однимъ словомъ, въ поэмѣ не всѣ средства клонятся къ одной цѣли, хотя главное чувство развито въ ней сильно и увлекательно.

Въ Бальномъ Вечерѣ, напротивъ того, стройность и гармонія частей не оставляютъ ничего желать въ художественномъ отношеніи. Все соразмѣрено, все на мѣстѣ; каждая картина имѣетъ надлежащій объемъ; каждому описанію показаны свои границы. Но, не смотря на эту мѣрность частей, господствующее чувство проистекаетъ изъ нихъ недовольно ясно и звучно; и если въ Эдѣ недостаетъ пластической опредѣленности и симметріи, то въ Бальномъ Вечерѣ мы хотѣли бы видѣть болѣе лирическаго единства и увлекательности.

То и другое соединено въ Наложницѣ, гдѣ главной мысли соотвѣтствуетъ одно чувство, выраженное ясно и сильно, развитое въ событіяхъ, соотвѣтственныхъ ему и стройно соразмѣренныхъ.

Но эта художественная зрѣлость, которою отличается послѣдняя поэма Баратынскаго отъ прежнихъ, не составляетъ еще главнаго достоинства изящныхъ произведеній. Художественное совершенство, какъ образованность, есть качество второстепенное и относительное; иногда оно, какъ маска на скелетѣ, только прикрываетъ внутреннюю безжизненность; иногда, какъ лицо благорожденной души, оно служитъ ея зеркаломъ и выраженіемъ; но во всякомъ случаѣ его достоинство не самобытное и зависитъ отъ внутренней, его одушевляющей поэзіи. Потому чтобы оцѣнить, какъ должно, поэму Баратынскаго, постараемся опредѣлить общій характеръ его поэзіи, и посмотримъ, какъ она выразилась въ его послѣднемъ произведеніи.

Музу Баратынскаго можно сравнить съ красавицею, одаренною душею глубокою и поэтическою, красавицею скромною, воспитанной и столь приличной въ своихъ поступкахъ, рѣчахъ, нарядахъ и движеніяхъ, что съ перваго взгляда она покажется обыкновенною; толпа можетъ пройти подлѣ нея, не замѣтивъ ея достоинства; ибо въ ней все просто, все соразмѣрено, и ничто не бросается въ глаза яркимъ отличіемъ; но человѣкъ съ душевною проницательностью будетъ пораженъ въ ней именно тѣми качествами, которыхъ не замѣчаетъ толпа.

Вотъ отъ чего нерѣдко случается намъ встрѣчать людей образованныхъ, которые не понимаютъ всей красоты поэзіи Баратынскаго и которые, вѣроятно, нашли бы его болѣе по сердцу, если бы въ его стихахъ было менѣе простоты и обдуманности, больше шуму, больше оперныхъ возгласовъ и балетныхъ движеній, точно также, какъ въ половинѣ прошедшаго вѣка Англійская публика не могла сочувствовать съ Заирою, видя, что при упрекахъ Орозмана она только плачетъ; и актриса, игравшая ея роль, желая произвести больше эфекта, должна была кричать и кататься по полу[13].

Но эта обдуманность и мѣрность, эта благородная простота и художественная докончанность, которыми отличаются произведенія Баратынскаго, не составляютъ случайнаго украшенія стиховъ его; онѣ происходятъ изъ самой сущности его поэзіи, которая, также какъ поэзія Батюшкова, дышетъ единственно любовью къ соразмѣрностямъ и къ гармоніи. Вся правда жизни представляется намъ въ картинахъ Баратынскаго въ перспективѣ поэтической и стройной; самыя разногласія являются въ ней не разстройствомъ, но музыкальнымъ диссонансомъ, который разрѣшается въ гармонію. Отъ того, чтобы дать просторъ сердцу, ему не нужно выдумывать себѣ небывалый міръ, волшебницъ, привидѣній и животнаго магнетизма; въ самой дѣйствительности открылъ онъ возможность поэзіи; ибо глубокимъ воззрѣніемъ на жизнь понялъ онъ необходимость и порядокъ тамъ, гдѣ другіе видятъ разногласіе и прозу. Оттуда утвержденіе его, что все истинное, вполнѣ представленное, не можетъ быть ненравственное; отъ того самыя обыкновенныя событія, самыя мелкія подробности жизни, являются поэтическими, когда мы смотримъ на нихъ сквозь гармоническія струны его лиры. Балъ, маскерадъ, непринятое письмо, пированье друзей, неодинокая прогулка, чтенье альбомныхъ стиховъ, поэтическое имя, однимъ словомъ, всѣ случайности и всѣ обыкновенности жизни, принимаютъ подъ его перомъ характеръ значительности поэтической, — ибо тѣсно связываются съ самыми рѣшительными опытами души, съ самыми возвышенными минутами бытія, и съ самыми глубокими, самыми свѣжими мечтами, мыслями и воспоминаньями о любви и дружбѣ, о жизни и смерти, о добрѣ и злѣ, о Богѣ и вѣчности, о счастьи и страданіяхъ, о ихъ цѣли, слѣдахъ и поэзіи.

Эти возвышенныя, сердечныя созерцанія, слитыя въ одну картину съ ежедневными случайностями жизни, принимаютъ отъ нихъ ясную форму, живую опредѣленность и граціозную ощутительность, между тѣмъ какъ самыя обыкновенныя событія жизни получаютъ отъ такого сліянія глубокость и музыкальность поэтическаго созданія. Такъ, часто не унося воображенія за тридевять земель, но оставляя его посреди обыкновеннаго быта, поэтъ умѣетъ согрѣть его такою сердечною поэзіею, такою идеальною грустію, что не отрываясь отъ гладкаго, вощенаго паркета, мы переносимся въ атмосферу музыкальную и мечтательно просторную.

Это направленіе поэзіи Баратынскаго яснѣе, чѣмъ въ другихъ поэмахъ, выразилось въ его Наложницѣ. Я не стану повторять здѣсь ея содержанія, давно уже извѣстнаго каждому изъ моихъ читателей. Замѣчу только, что въ этой поэмѣ нѣтъ ни одной сцены, которая бы не привела къ чувству поэтическому, и нѣтъ ни одного чувства, которое бы не сливалось неразрывно съ картиною изъ жизни дѣйствительной, — и эти картины говорятъ гораздо яснѣе всѣхъ возможныхъ толкованій. Вмѣсто того, чтобы описывать словами то тяжелое чувство смутной грусти, которое угнетало душу Елецкаго посреди безпорядочной, развратной его жизни; вмѣсто того, чтобы разсказывать, какъ эта грязная жизнь не могла наполнить его благороднаго сердца и должна была возбудить въ немъ необходимость любви чистой и возвышенной; какъ эта новая любовь, освѣжая его душу, должна была противорѣчить его обыкновенному быту; вмѣсто всѣхъ этихъ психологическихъ объясненій, поэтъ рисуетъ намъ сцены живыя, которыя говорятъ воображенію и взяты изъ вѣрнаго описанія дѣйствительности: картину ночнаго пированья; его безобразные слѣды въ комнатѣ Елецкаго; окно, открытое на златоглавый Кремль, поутру, при восхожденіи солнца; гулянье подъ Новинскимъ и встрѣчу съ Вѣрою, маскерадъ, разговоръ съ Сарою и пр. и пр. Иногда одинъ стихъ вмѣщаетъ цѣлую исторію внутренней жизни. Такъ, чтобы выразить любовь Елецкаго, поэтъ описываетъ наружность Вѣры, и прибавляетъ только:

Своими чистыми очами, Своей спокойной красотой, Столь благороднымъ выраженьемъ Сей драгоцѣнной тишины, — Она сходна была съ видѣньемъ Его разборчивой весны.

Онъ встрѣчается съ Вѣрою въ театрѣ:

Елецкій, сцену забывая, Съ той ложи не сводилъ очей, Въ которой Вѣра Волховская Сидѣла, изрѣдка встрѣчая Взоръ, остановленный на ней.— Вкусивъ неполное свиданье, Елецкій приходилъ домой Исполненъ мукою двойной; Но полюбивъ свое страданье, Такой же встрѣчи съ новымъ днемъ Искалъ въ безуміи своемъ.

Какъ нѣсколько словъ представляютъ весь характеръ Вѣры, и начало ея любви, и ея будущую участь:

Природа Вѣру сотворила Съ живою, нѣжною душой; Она ей чувствовать судила Съ опасной въ жизни полнотой. Недавно дѣва молодая, Красою свѣжею блистая, Вступила въ вихорь городской. Она еще не разсудила, Не поняла души своей; Но темною мечтою въ ней Она уже проговорила. Странна ей суетность была; Она плѣниться не могла Ея несвязною судьбиной; Хотѣло бъ сердце у нее Себѣ избрать кумиръ единой, И тѣмъ осмыслить бытіе. Тутъ романическія встрѣчи Съ героемъ повѣсти моей ………………………………