Конечно, нѣтъ сомнѣнія, что это богатство содержанія нашей древней словесности могло возникнуть изъ малоизвѣстныхъ памятниковъ въ одну живую картину только отъ искусства преподавателя. Только при его воззрѣніи могли собраться вмѣстѣ и сростись въ одно стройное зданіе различные обломки нашей полузабытой старины, разбросанные остатки нашей письменной словесности духовной и свѣтской, литературной и государственной, вмѣстѣ съ уцѣлѣвшими неписанными преданіями народа, сохранившимися въ его сказкахъ, повѣрьяхъ, поговоркахъ и пѣсняхъ. Между тѣмъ несомнѣнно и то, что никакое искусство не могло бы создать содержанія, когда бы оно не существовало въ самомъ дѣлѣ и, хотя разрозненное, не уцѣлѣло въ памятникахъ.

Въ этомъ отношеніи, лекціи Шевырева представляютъ особенную значительность. Эта новость содержанія, это оживленіе забытаго, возсозданіе разрушеннаго, есть, можно сказать открытіе новаго міра нашей старой словесности[23]. Здѣсь даже литературное достоинство изложенія, сколько бы ни было оно впрочемъ замѣчательно, становится уже второстепеннымъ, почти ничтожнымъ, въ сравненіи съ другимъ, важнѣйшимъ отношеніемъ. Ибо изъ-подъ лавы вѣковыхъ предубѣжденій открываетъ онъ новое зданіе, богатое царство нашего древняго слова; въ мнимой-знакомой сферѣ обнаруживаете новую сторону жизни, и такимъ образомъ вноситъ новый элементъ въ область человѣческаго вѣденія. Я говорю: новый элементъ, — потому, что дѣйствительно исторія древне-Русской литературы не существовала до сихъ поръ какъ наука; только теперь, послѣ чтеній Шевырева, должна она получить право гражданства въ ряду другихъ исторій всемірно-значительныхъ словесностей. Ибо, если и правда, что при другомъ образѣ мыслей можно не соглашаться съ тѣмъ или другимъ его мнѣніемъ, если при другой системѣ можно спорить даже съ его главнымъ воззрѣніемъ, то, по крайней мѣрѣ, ни при какомъ образѣ мыслей, ни при какой системѣ, нельзя уже, выслушавъ его, отвергать дѣйствительность науки, которая до сихъ поръ не только не существовала въ этомъ видѣ, но самая возможность которой была подвержена сомнѣнію.

Съ этой точки зрѣнія, лекціи Шевырева представляются намъ уже не литературнымъ явленіемъ, болѣе или менѣе заманчивымъ, но новымъ событіемъ нашего историческаго самопознанія. И въ этомъ смыслѣ, создавая новую сторону науки, онѣ принадлежатъ уже не одному кругу его слушателей, но получаютъ значительность общую, — можно сказать безъ преувеличенія, — значительность Европейскую.

Другое качество чтеній Шевырева, которое служитъ основаніемъ и какъ бы необходимымъ условіемъ всего ихъ достоинства, — это достовѣрность его изложенія. Онъ употребилъ на изученіе своего предмета многіе годы постоянной работы, — работы ученой, честной, можно сказать религіозно добросовѣстной. Каждый фактъ, приводимый имъ, изслѣдованъ со всевозможною полнотою; часто одна фраза, едва замѣтная посреди быстраго теченія рѣчи, есть очевидный плодъ долговременныхъ розысканій, многосложныхъ сличеній и неутомимыхъ трудовъ; иногда одно слово, иногда одинъ оттѣнокъ слова, можетъ быть, не всѣми замѣченный, отражаетъ изученіе многотомныхъ фоліантовъ, совершенное съ терпѣливою и добросовѣстною основательности.

Что же касается до самаго преподаванія Шевырева, то особенность его заключается столько же въ его глубокомъ знаніи своего предмета, сколько въ томъ глубокомъ понятіи, которое онъ имѣетъ о словесности вообще, какъ о живомъ выраженіи внутренней жизни и образованности народа. Это понятіе, прямо противоположное прежнимъ, такъ называемымъ классическимъ теоріямъ, разрушеннымъ Шлегелями, отличается также и отъ ихъ воззрѣнія тѣмъ, что они хотя и видѣли въ литературѣ выраженіе народной жизни, но жизнь эту, отражающуюся въ письменномъ словѣ, ограничивали почти одною сферою умственной и художественной образованности, между тѣмъ какъ въ понятіяхъ Шевырева словесность отражаетъ всю сознанную и несознанную полноту народнаго быта, какъ онъ раскрывается въ самыхъ разнородныхъ сферахъ — умственной и гражданской, художественной и промышленной, семейной и государственной, въ племенной и случайно-личной, въ своеобразной и заимственной.

Это понятіе Шевырева о словесности можетъ быть выведено изъ его изложенія, но выведено нами, слушателями; а ему самому нѣкогда пускаться въ теоріи и опредѣленія. Въ его живомъ представленіи предмета мысль всегда фактъ, и фактъ всегда осмысленъ, какъ онъ самъ выражается, говоря о раскрытіи внутренняго значенія внѣшняго событія.

Вслѣдствіе такого воззрѣнія, изъ оживленныхъ памятниковъ нашей древней словесности воскресаетъ вся древняя исторія нашего отечества, — не та исторія, которая заключается въ сцѣпленіи войнъ и договорахъ, въ случайныхъ событіяхъ и громкихъ личностяхъ, но та внутренняя исторія, изъ которой, какъ изъ невидимаго источника, истекаетъ весь разумъ внѣшнихъ движеній. Впрочемъ, само собою разумѣется, что исторія древней образованности Россіи является не на первомъ планѣ его изложенія: она, по его же выраженію, только необходимый грунтъ его картины.

Между тѣмъ, представляя такимъ образомъ исторію словесности и просвѣщенія древне-Русскаго, профессоръ, чтобы яснѣе обозначить ихъ особенность, постоянно сравниваетъ ихъ значеніе съ соотвѣтствующими имъ явленіями на Западѣ Европы, — не для того, чтобы выхвалять одно на счетъ другаго; но для того, чтобы, сличая, яснѣе опредѣлить ихъ отличія. Въ этой параллельной характеристикѣ особенно ясно выражается тотъ глубоко значительный смыслъ древне-Русскаго просвѣщенія, который оно приняло отъ свободнаго воздѣйствія Христіанской вѣры на нашъ народъ, не закованный въ языческую Греко-Римскую образованность, не завоеванный другимъ племенемъ; но самобытно, мирно, безъ насилія и христіански возраставшій изъ глубины духовныхъ убѣжденій въ благоустройство внѣшней жизни, — покуда Провидѣнію угодно было, нашествіемъ иноплеменныхъ вліяній, остановить это возрастаніе, можетъ быть, преждевременное въ общей экономіи всечеловѣческаго бытія, — преждевременное для внѣшне-образованнаго Запада, еще не созрѣвшаго къ участію въ чисто христіанскомъ развитіи, — можетъ быть, преждевременное и для самой Россіи, еще не принявшей въ себя стихій Западной образованности для подведенія ихъ подъ воздѣйствіе одного высшаго начала.

Редакція Москвитянина надѣялась помѣстить въ 1-мъ № своего журнала первую лекцію Шевырева; но, кажется, по отсутствію у насъ стенографовъ, она не вполнѣ была записана слушателями и потому врядъ ли когда нибудь явится иначе, какъ въ отрывкахъ.

Между тѣмъ, покуда различныя, уже послѣ на память изъ нихъ записанныя мѣста, будутъ сличаться и сводиться вмѣстѣ, я посылаю вамъ одинъ отрывокъ, изъ котораго вы получите понятіе о двухъ мысляхъ курса: о томъ, какъ разумѣетъ профессоръ отношеніе народности къ человѣчеству, и о томъ, какъ онъ смотритъ на словесность вообще.

Дѣйствіе, которое производятъ лекціи Шевырева, очень сильно и разнообразно: нѣкоторые восхищаются ими до восторга, другіе судятъ строго, съ противоположнымъ пристрастіемъ; но почти никто не остается равнодушенъ; иные видятъ въ нихъ борьбу Русскаго просвѣщенія съ Западнымъ, и въ этомъ ошибаются. Цѣль профессора совсѣмъ не та, чтобы унизить одну часть человѣческой образованности передъ другою. Онъ выражаетъ ихъ особенности, сравниваетъ для поясненія, старается опредѣлить съ безпристрастіемъ и видимо ищетъ избѣгнуть всякой исключительности. Его любовь къ Россіи — любовь сознательная, а не слѣпой восторгъ, выражающійся въ безсмысленныхъ восклицаніяхъ. Тѣ, которые хотятъ видѣть противное, вѣроятно, болѣе обращаютъ вниманіе на собственныя свои предубѣжденія, нежели на изложеніе профессора.

Замѣтно, что общее участіе къ лекціямъ безпрестанно возрастаетъ, также какъ и число слушателей. Сначала ихъ было около полутораста; теперь ихъ уже болѣе трехъ сотъ. Послѣдняя лекція его перерывалась пять разъ рукоплесканіями, которыми его встрѣчаютъ и провожаютъ почти каждый разъ.

Сельское хозяйство.

(1845).