Раскол усугублялся вынужденной обособленностью духовного сословия. Оно оказалось как бы замкнутым в самом себе. Дети священников, даже если они не имели призвания к пастырскому служению, лишь с огромным трудом пробивались на светское поприще. Вот почему, уже позднее, семинарии нередко бывали очагами мятежей. Вот почему многие революционеры вышли из семинарий.

Сложилось парадоксальное положение. Государство, хотя и искало в Церкви поддержку для укрепления общественного строя, фактически разрушало авторитет Церкви в глазах людей. Тем самым оно подорвало и собственные устои. Приводить примеров можно много. От священников требовали выдавать тайну исповеди (что по нашим канонам абсолютно недопустимо), справки о причастии должны были быть свидетельствами о благонадежности. Переход в другое исповедание считался уголовным преступлением (это правило отменили лишь после 1905 года). Внешне это все выглядело как государственная поддержка Церкви, а по существу «работало» против нее.

Государство бдительно следило за правоверием. Жестоко преследовали не только старообрядцев и сектантов, но и самих православных, если у них замечались хотя бы искры независимого мышления. При Николае I упорно тормозился перевод Библии на русский язык. А люди, которые самостоятельно делали попытки перевода, такие, как протоиерей Герасим Павский или архимандрит Макарий Глухарев, попадали в разряд «диссидентов», как теперь выражаются. Престарелого Павского, доктора богословия, несколько лет терзали допросами, а Макарий подвергся суровым взысканиям. Библейские переводы жгли. Свирепствовала цензура. Чаадаева объявили сумасшедшим, не дав себе труда целиком познакомиться с его глубоко патриотической книгой. Хомяков и Владимир Соловьев вынуждены были печатать свои богословские работы за рубежом…

В первой половине XIX века проповедовали в основном епископы, а священники — как исключение. За проповедь, задевавшую актуальные общественные темы, можно было поплатиться. Вспомните «Соборян» Лескова.

Все это исподволь подготавливало взрыв. С одной стороны, были сокровища церковной культуры и духовности, масса талантливых и святых людей, а с другой — склеротичность консисторий, контроль над иерархами, давление государства во всех областях жизни Церкви.

В начале XX века началось сближение некоторых кругов элиты, интеллигенции с Церковью и в самой Церкви наметилась тенденция к реформам и обновлению. Но процесс этот был прерван бурями войн и революций. Они застали церковное сознание плохо подготовленным. Возник новый тип церковно–политического раскола. Одни считали, что Церковь неотделима от старого порядка, другие — кто искренно, а кто из привычного конформизма — заявляли, что марксизм — это «Евангелие, напечатанное атеистическим шрифтом» (выражение Александра Введенского). История же показала, что ни те, ни другие не были правы…

Страх, растерянность, расколы, разброд создали условия для успеха антирелигиозной войны, которая не щадила ни людей, ни традиций, ни памятников, ни школ. Удары разрушали и те национально–культурные устои, которые питали народ, которые развивались вопреки всему на протяжении столетий. Это и понятно. Ведь религии естественнее всего выражаться в национально–традиционных формах.

Но я убежден, что, несмотря на истребительную войну, корни духовности уцелели. Почва была повреждена, но не уничтожена. И верю, что она возродится.

Отвечая на ваш вопрос, могу еще добавить, что люди малообразованные оказались наиболее беззащитными от натиска атеизма, поддерживаемого властями. Что же касается религиозной интеллигенции, элиты, способной дать отпор, то она либо сгинула в лагерях, либо оказалась за рубежом. Это касается и наиболее активных деятелей самой Церкви.

Подавлять духовность народа можно и другим путем. Убедить его, что на первом месте в шкале ценностей стоят материальные блага (реальные или сулимые). Этот вид практического материализма Николай Бердяев называл «духовной буржуазностью», и свойственна она отнюдь не только «буржуазным» обществам. И режим, подавляющий духовную свободу, и идеал «потребления» равно опасны для человечества. И в этом я согласен с основным тезисом статьи Шафаревича, недавно опубликованной в «Новом мире» (хотя по некоторым другим пунктам я бы с ним поспорил).

В. А теперь вопрос личный. Не могли бы вы немного рассказать о себе?

О. Биография моя не сложная. Я родился здесь, в Москве, на Арбате. Кончил школу и поступил в биологический вуз. Но уже с детства принял решение стать священником. Рукоположен был сразу после пятого курса института в 1958 году. Это было возможно, поскольку еще со школьных лет пел, читал в церкви, даже истопником работал. Позднее закончил семинарию в Ленинграде и Академию в Загорске.

Служил я только в селах. И очень рад этому. Ведь из–за переполненности городских храмов в них трудно вести пастырскую работу. В деревне же знаешь всех прихожан в лицо, знаешь их биографии, их нужды и т. д. Писать начал давно. Первая моя статья появилась в нашем церковном журнале в 1959 году, то есть как раз 30 лет назад. А книги мои в те времена не могли быть изданы здесь. Они выходили за рубежом. Конечно, это создавало для меня ряд сложностей. Но говорить о них не буду. Теперь стало модным выставлять напоказ свои шрамы. Скажу лишь, что было много трудного, горького, приходилось, как говорится, не раз плыть против течения. Теперь, слава Богу, многое изменилось коренным образом.

В. Как вы думаете, какое место должна занять религия в жизни нашего общества в ближайшие десятилетия? Ваши предположения по этому поводу.