Далее, господствующая в современном неверующем человечестве установка забывает тот простой и бесспорный факт, что никакие, даже с лучшими замыслами задуманные законодательные реформы не могут сами быть реально осуществлены, конкретно воплощены в жизни, если за ними не стоит, ими не движет свободная воля исполнителей – человеческих личностей, охотно и добровольно готовых разумно и добросовестно их выполнять. Принуждение может чисто механически в лучшем случае ограждать жизнь от наиболее внешних и извне уловимых действий злой воли, но в отношении более скрытых ее форм оно бессильно, если за ним не стоит свободное послушание, определяемое мотивами справедливости и любви к людям. При отсутствии внутренней нравственной просветленности душ принудительные реформы, задуманные с самыми лучшими намерениями, легко вырождаются в пустую форму, через которую фактически осуществляется неправда, произвол, мертвящий бюрократизм.

Само право держится свободными нравственными силами.

е. в конечном итоге если применение закона само пронизано и смягчено человечностью, т. е. любовью.

Этим положен некий имманентный предел благотворному действию закона и общих порядков в человеческой жизни. Не нужно, конечно, преуменьшать их значение – не нужно забывать, что нравственная воля должна стремиться совершенствовать жизнь и через их посредство, что христианин морально обязан заботиться и о законодательной реформе порядков жизни в духе их приближения к христианской правде. Но, не говоря уже о том, что полнота христианской правды не вместима в форму закона (как мы уже это видели выше), сила самого закона только тогда истинно прочна и плодотворна, когда она не просто извне, механически воздействует на жизнь (в этой форме она способна, как указано, в лучшем случае только обуздывать наиболее явные вредные действия злой воли), а сама создает внешние условия, благоприятствующие нравственному воспитанию изнутри человеческой воли, например в форме законодательства о воспитании и обучении, семье, условиях труда и всякого законодательства, открывающего простор для нравственной самодеятельности людей и поощряющего ее. Именно поэтому медленное эволюционное, законодательное совершенствование жизни, действующее через воспитание людей, по общему правилу предпочтительнее резких внезапных перемен (не говоря уже о разнуздывающих злые, хаотические страсти революционных переворотах). Такие резкие и внезапные реформы, непосредственно обуздывающие волю через механически-внешнее действие запрещений и приказов, уместны только в крайних случаях, как противодействие вопиющим злоупотреблениям, и могут быть подлинно плодотворны лишь в ограниченной сфере.

Резюмируя, мы можем сказать: христианская политика – принудительное совершенствование общих порядков жизни в духе христианской правды – конечно, необходима и обязательна; при известных условиях она может быть подлинно благотворна и для нравственного совершенствования жизни. Но, с одной стороны, – в противоположность широко распространенному воззрению – именно ее цели и возможные достижения неизбежно ограничены, ибо общая, основоположная стихия христианского совершенствования – как и вообще нравственной жизни человека есть свобода – свободное воспитание и самовоспитание. Приказы и запрещения остаются в составе христианской активности только как ultimo ratio[30], суть как бы меры крайней необходимости, правомерны лишь там, где свобода недостаточна для ограждения жизни от зла. И, с другой стороны, христианская политика имеет смысл только как интегральная часть в составе общего усилия нравственного реформирования жизни, она должна всегда опираться на широкий базис свободной любовной помощи людям и свободного нравственного воспитания человеческих душ. Она есть всегда выражение лишь отраженного – действующего в неадекватной сфере закона – света Христовой любви и правды; тогда как свободная любовная нравственная активность есть прямое и непосредственное действие в человеческих душах этого света, прямое и непосредственное нравственное осуществление веры[31].

Задача нравственного осуществления веры предполагает, очевидно, само наличие веры, ее горение в сердцах, вне этого условия возможен в лучшем случае только какой-то весьма несовершенный, неизбежно слепой, во многих отношениях заблуждающийся суррогат нравственного улучшения жизни, каковым и является всякий социально-политический фанатизм. Вера в Бога любви есть не только вера в ценность любви, но и во всепобеждающее могущество любви и самоотверженного служения ей. Это есть вера именно в ту правду Христова откровения, которая, с точки зрения мирской мудрости, для «детей века сего» парадоксальна, кажется безумием и глупостью. Ничто не свидетельствует в такой мере об упадке христианского сознания, как утрата веры в могущество любви и, тем самым, в правильность пути любви – утрата веры, что всем мирским силам, всем методам улучшения жизни, диктуемым земною мудростью, земными понятиями о существе жизни, должна быть противопоставлена – может быть успешно противопоставлена – совершенно инородная им, неземная, божественная сила любви. Великая брань между правдой и неправдой, добром и злом, должна быть осмыслена не как борьба между партиями, защищающими те или иные интересы или различающимися по своим воззрениям на благотворность тех или иных порядков, коротко говоря, не как политическая борьба, или, по словам апостола, не как борьба «против крови и плоти», а как брань «против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы и поднебесных» (Еф 6:12) – как великая брань божественной силы любви против темных сил зла, душевной охлажденности и омертвения. Можно сказать: начиная с XVIII века – примерно уже 200 лет – человечество изнемогает от бессильного стремления одолеть неправду и утвердить разумную и праведную жизнь мирскими средствами, забыв о единственной исцеляющей и спасающей силе – силе любви. На этом пути не только не была достигнута желанная правда, но человечество постепенно соскальзывало в бездну чистого зла, в культ насилия и тем обрекло само себя на адские мучения. Подлинная «секуляризация», совершившаяся в эту эпоху, состоит не в освобождении человеческой жизни, а в порабощении ее силам «мира сего» – силам злобы, корысти, ненависти, душевного омертвения. Духовно ослепшее человечество вверило свою судьбу слепым вождям. Из этого положения нет другого выхода, кроме нового пробуждения христианской веры – что означает прежде всего пробуждение осмеянной детьми века сего веры в божественную, всепобеждающую силу самоотверженной любви – проповедь «Христа распятого, иудеям соблазна и эллинам безумия». Пробуждение этой веры само собой открывает верные пути ее нравственного осуществления и, тем самым, путь подлинного нравственного возрождения и исцеления жизни.

5. ХРИСТИАНСКОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ

My reflection has been devoted to the hitherto general, eternal problems of faith and truth, and proceeded, as it were, sub specie aeternitatis. But the last chapter of its own accord has brought us to the actual religious-moral problems as they await the believer and the truth-seeking consciousness at the present time. I would like to conclude by focusing on these issues.

The epoch of the eighteenth and nineteenth centuries was, by and large, in spite of some striking exceptions, an epoch of the decline of Christian ecclesiastical consciousness. It is not that the light of Christ's truth has completely been extinguished in her; It's impossible. But in the most influential and dominant currents of human religious and moral thought, it shone for human souls only in distorting refractions, indirectly and reflected. The truth was sought mainly by religiously unbelieving people who had forgotten Christ, who did not understand Him intellectually, in their confession of faith, who renounced Him – people who did not know that in this search in themselves lived the power of the Christ from whom they had renounced. And, on the contrary, among the faithful, as part of the Church, as an empirical-human organization, the radiance and burning of the true truth of Christ has weakened to a considerable extent. This must be openly admitted, although it is necessary to avoid the polemical exaggerations into which the opponents of the Church fell, and not to forget that both individual saints and righteous people, and collective centers of Christian truth, continued to live and act in this epoch as part of the empirically real Church. On the whole, however, there arose that paradoxical situation which deeply saddened all true believing Christians and so keenly struck, for example, the noble heart of Gharles Péguy: namely, that the atheists fought for truth and love, while the believers who considered themselves to be members of the Church of Christ either remained indifferent and passive, or even entered into an alliance with evil.

The turning point, if not stopping, then weakening this unnatural situation, was the awakening of the Christian conscience, the sense of Christian responsibility after the world war of 1914-1918, in the twenties of our century, as it was expressed in the movement of social Christianity in England and in the "Stockholm" ecumenical movement of rapprochement between Christian confessions on the basis of common work for the moral regeneration of mankind. One can rightly speak of a movement of Christian revival that has begun in our time, although it is still relatively weak.

In order to understand the meaning and task of the Christian revival, it is necessary to re-realize what the Church of Christ actually means. I spoke about the idea of the church above, in the third chapter of this reflection. But I would like to return here to this topic, namely, to try to sum up the practical and essential result of what has been said above, bypassing as far as possible the entire complex problematics of the question, the entire antinomianism of the concept of the Church that has become clear to us. Let us ask ourselves: what is the Christian Church, as a concrete human reality, conceived in its true essence and purpose? It is, in short, partly a deliberately organized union, partly an involuntary, natural unity of all people, in whose souls shines the inexplicably enchanting image of Christ, or, at least, the flame of Christ's love actually burns – the union and unity of all people who believe that the power that saves and renews the world is self-sacrificing love, and who strive, to the best of their ability, to live and build their lives in accordance with this faith. It can be said that the only unconditionally obligatory "dogma" of the Christian faith, which distinguishes a Christian from a non-Christian, is faith in the absolute value and divine meaning of love, a confession – and moreover, not verbal and intellectual, but actual moral – of this faith; this, according to the above-quoted word of the Apostle (1 John 3:10), is recognized as "the children of God" and "the children of the devil"; This is the boundary separating the "Church" from the "world." Christians – or, to avoid using this worn-out, faded and compromised term, disciples of Christ, members of a mysterious all-embracing union that preserves in its bosom the living mystical reality of Christ and lives by it – are people who, in spite of all the bitter experience of earthly life about the wisdom of the "children of this world," realize that there is only one force that makes sense of life, a force that is worth and should be served, and which, In spite of everything, there is an all-conquering one, for the divine power is the power of self-sacrificing love. In comparison with this fundamental essence of the Church, everything else is a comparatively insignificant detail. What a great inspirational idea that is! How joyful it is to belong to this union, partly visible, partly invisible, especially in the terrible, tragic time of rampant evil and untruth on earth, to feel one's spiritual solidarity with all people, without distinction of nationality and race, in whose souls this flame of love burns and shines, both with all people living today and with all people who have already departed from past generations. through whom an indissoluble bond unites us with all the righteous who have ever lived on earth, and with Christ Himself, this miraculous incarnation of the God of love on earth! And what an inexplicable rapture and peace overwhelms the soul when, having brought this consciousness to its ultimate depth, one feels that this union is a truly real unity, which, like an individual man, has a living soul, and that this common, penetrating and life-giving soul is not a purely earthly and human force, but a divine-human reality – the divine Holy Spirit, uniting all into a mysterious sacred reality. called the mystical "body of Christ"! Then the sacred fire that was kindled in the souls of the first people who took on the living image of Christ, is again kindled in our souls with the same force, and we are seized by that tender joy, that "joy and simplicity of heart" with which the hearts of the first Christians were filled and human life was renewed and comforted. If we imagine for a moment – which, alas, is empirically impossible – that this light of Truth and Love burns in the souls of all people, or at least of the majority, and becomes a force that determines life, how beautiful and happy human life could be, despite all its earthly tragedy! The "Christian revival" is nothing but the awakening, in the soul of the individual and in the consciousness of humanity, of this simple, blissful revelation of the value, living reality, and omnipotence of love as the divine force which unites all men and which alone sustains the life of the world. For the true Christian faith is, as I have already said, the only saving and regenerating force at work in all who seek truth on earth and wish to appease human suffering and overcome evil by love, whether they themselves are aware of it or not, and what their purely theoretical views may be.

By virtue of this, the Christian revival in its basic essence, in its inner driving force, can only be a mysterious, rationally inexplicable new influx of grace-filled forces and the opening of human hearts to meet them. The spirit breathes where it wants and how it wants. But once one has given oneself over to this creative spiritual movement and has intuitively realized it, one can and must be aware of the situation and historical conditions in which it takes place, and thus try to help it to orient itself rationally in the world, to outline the most expedient and natural channel for it.

The historical conditions in which the process of Christian revival is now taking place are determined mainly by two facts: on the one hand, the wide spread and great influence in the world of unbelief or, what is the same thing, of non-Christian and anti-Christian beliefs, by virtue of which the Christian faith is subjected to ridicule, hatred, contempt and often outright persecution, and, on the other hand, the fact that this unbelief prevails in the world. which has passed through many centuries of Christian faith – through centuries when mankind, if not always and not in all things in fact, then in any case recognized itself as Christian. Both of these conditions must be taken into account and correctly taken into account when clarifying the tasks and paths of Christian revival.

I'll start with the first one. It has long been noticed, and is beginning to be more and more recognized by all sensitive souls, that the historical epoch of the Church, which began with Constantine the Great, the "Constantinian epoch," has now passed or is beginning to pass. In the course of the last centuries, beginning with the epoch of rationalism and "enlightenment," the world has ceased and is increasingly ceasing to recognize itself as "Christian"; The phenomenon that was called "Christendom," the identity between the sphere of European spiritual and moral-political culture and the sphere of domination over the minds of the Christian faith, is increasingly evaporating, dimming, weakening, and, in fact, has almost disappeared. The time when the Christian Church – unnaturally – kept the state power itself in its subjection, the time of "theocracy" (in the narrow, specific legal sense of this concept) has long passed; the time has also passed when the state took measures for the external, forcible protection of the Christian faith from unbelief or other faiths, when unbelief itself took a defensive position; It was first replaced by the era of freedom of faith and unbelief, tolerance of all views, equality between faith and unbelief – a legal relationship that is the only one corresponding to the genuine Christian consciousness. But legal tolerance gradually turned first into indifference, into the loss of all interest in religious faith, and then, for the first time in the era of French Jacobinism, and now in the form of communism and National Socialism, into militant atheism, into an overt or covert direct persecution of faith. The Christian Church, not only as an organization, but also as a collective bearer of the Christian faith, has once again found itself in the position of a despised and persecuted minority (which in a sense corresponds to its true essence, to its immanent position in the world). Pope Pius XI once, under the impression of this state of the world, rightly pointed out that among the necessary, defining features of the Church of Christ is that it is a persecuted Church.