Современный человек, лишенный религиозной веры, жил доселе ее суррогатом в лице того, что он называл «идеей» или «принципами». «Идея» была либо представлением какой-либо внешней и отдаленной цели, какой-то подлежащей осуществлению задачи, которой человек посвящал всю свою жизнь, либо нравственными нормами и правилами, которым человек подчинял свою жизнь. У кого были такие «идеи», тех мы называли людьми «идейными», «принципиальными»; мы почитали их и старались сами стать такими же. Противоположный сорт людей назывался людьми «безыдейными» и «беспринципными»; это были современные, светские грешники и падшие. Человек оценивался не столько по его непосредственной доброкачественности, талантливости, доброте и благожелательству, сколько по идейной убежденности и преданности своей «идее».

Основная мысль этого морального умонастроения заключалась в том, что человек тогда живет нормально и осмысленно, когда он служит, приносит всю свою жизнь в жертву какому-то определенному, отвлеченно постигнутому и выраженному началу. Тогда это начало есть добро и смысл человеческой жизни. Как указано, либо человек должен служить осуществлению какой-либо объективной задачи: он должен «посвятить себя» государству, воплощению определенного политического идеала, развитию народного образования, поднятию материального уровня народной жизни или какому-либо иному «идеалу»; либо же — и это есть обязательный для всех минимум требования — он должен во имя общего блага или непосредственной святости некоторых принципов ограничить свою свободу неукоснительным соблюдением определенных норм поведения, нравственных правил, регулирующих его отношение к людям. Под «идеями», «принципами» или, еще иначе, «нравственными идеалами» разумелись одинаково и вера в определенные, подлежащие постепенному осуществлению будущие состояния человеческой жизни, и вера в определенные порядки и правила, имеющие абсолютное значение и требующие постоянного соблюдения. В большинстве случаев человек должен был брать на себя бремя двойного служения: он должен был отдавать свои силы, свое внимание и интересы осуществлению своего «идеала» общественного, государственного, культурного и т. п. порядка, и он должен был строжайше подчинять себя дисциплине установленного, вечно действующего нравственного устава жизни.

При всей разнородности этих двух смыслов понятия «идеала», «идеи» или «принципа», морально-психологическое действие их на человеческую душу было одно и то же, и нам нет поэтому надобности рассматривать их в отдельности. Выше, в предыдущих размышлениях, мы отметили крушение ряда отдельных «идеалов» в первом смысле слова; общий итог этих размышлений легко наводит нас на мысль, что после всех происшедших потрясений общественной жизни и общественных верований вряд ли мы еще фактически в состоянии теперь неколебимо уверовать в какой-либо «идеал» в этом смысле. Но совершенно независимо от этого фактического нашего бессилия и, однако, как бы обосновывая и тем усугубляя его, в нашей душе нарастает принципиальное неверие — и притом как во всякие вообще «идеалы», в смысле объективных целей, которые мы обязаны осуществлять, так и в нравственные идеалы, в смысле норм и правил поведения, которым мы должны беспрекословно подчиняться, как неприкосновенным святыням. Это не значит, что душа жаждет безграничного разгула, разнузданности, произвола, безмерной и бесформенной свободы: если такие вожделения и шевелятся иногда в ней, то это — только преходящие душевные состояния, ненормальность и неудовлетворительность которых мы хорошо сознаем. Напротив, в господствующем нашем духовном настроении преобладает с почти болезненной силой жажда чему-то отдать свою жизнь и через это самоотречение осмыслить ее и найти последнюю прочность и спокойствие. И, тем не менее, мы не можем отдать ее никакому «идеалу», никаким «принципам». Эта форма обоснования и упорядочения нравственной жизни нас больше не удовлетворяет. Мы ощущаем в ней не свободное жертвенное служение живому Богу, а бессмысленные, изуверские человеческие жертвоприношения идолам, в которых мы не верим, мертвость и призрачность которых мы ясно ощущаем. Мы вынуждены признаться в крушении главного, основного кумира современного человечества, кумира «нравственного идеализма», безрелигиозной морали долга, и отдать себе отчет в смысле и основаниях этого крушения. Как и почему оно совершилось — это трудно объяснить, да в этом нет и надобности. Нужно только ясно осознать, в чем оно собственно заключается и до какого духовного состояния мы дошли в его результате.

Общий смысл его состоит в том, что мы уже не верим в «добро» как отвлеченное, самодовлеющее начало, несущее свою святость и свое верховное владычество над душами в самом себе и выразимое в ряде отдельных норм или требований, обязательных для человека. Выражаясь традиционным философским термином, мы не верим в «моральный категорический императив». Это неверие можно обосновать с разных сторон.

Первое, что мы ощущаем как нечто ненормальное во всех отвлеченных нравственных идеалах и нормах, есть та холодная и беспощадная принудительность, с которою они властвуют над нашей душой. Я обязан их исполнить, я не вправе отступать от них, хочу я того или не хочу и чего бы мне ни стоило их выполнение. Правда, со времени Канта нам указывают на абсолютный, т. е. бесспорный характер этих норм и на их внутреннее, т. е. свободное признание личностью, в отличие от норм юридических, законов государства, которые властвуют над нами извне и силою внешнего давления, а не внутренней своей авторитетностью. Но уже Кант должен был признать, что собственно свободно, актом личного признания, подлинно «автономно» эти нормы приемлет и ставит над собой лишь высшее начало человеческой личности, «трансцендентальное я», тогда как эмпирический человек обязан просто и беспрекословно им повиноваться. А если мы от этой отвлеченной теории перейдем к непосредственной практике, к живому душевному и духовному опыту человека, то мы ясно сознаем, что это притязание на абсолютную, непререкаемую бесспорность и на внутреннюю, а не только внешнюю авторитетность, — притязание, с которым действительно выступают нравственные требования, не смягчает, а, напротив, усугубляет их властность, беспощадность, тиранию их господства над нашей душой.

С точки зрения живого психологического опыта это высшее и строго-разумное я есть просто выдумка, которой не соответствует никакая действительность. И хотя бы не только в отвлеченной философской теории, но и в практике нравственной жизни люди привыкли симулировать это наличие внутри их безошибочно судящего нравственного разума и поэтому требуют и от нас беспрекословного признания его авторитета — здесь, где мы решили правдиво описать и осмыслить наш духовный опыт, мы должны, как мальчик в андерсеновской сказке, открыто сказать, что «король гол» и что мы лишены удовольствия знать это «чистое трансцендентальное я» и потому и не можем свободно поклоняться ему и его предписаниям.

Что же это значит? Отрицаем ли мы наличие совести у человека, силу и влиятельность ее указаний в человеческой жизни? В нашу задачу — в задачу непредвзятого описания духовной реальности — не может входить никакое доктринерское отрицание реальных фактов; Совесть, эта «змея сердечных угрызений» [4], внутренний стыд перед самим собою, от которого иногда сгорает человек, презрение к самому себе, мучительная тоска по просветлению и самоочищению, безнадежная жажда исправить непоправимое, стереть из прошлого седеланный грех — все это факты, и факты слишком значительные, чтобы их можно было отрицать или не замечать.

If by "conscience" – as is usually the case – we mean our inner subordination to this court and this authority, then Schopenhauer will not be far from the truth, saying somewhere that what is called the voice of conscience is 9/10 simply a fear of public censure, a slavish cowardice before the opinion of others.

And indeed, where we are dominated by these abstract, universally obligatory, coldly rational moral "ideals" and "principles," we feel ourselves tributaries, captives, enslaved slaves. Since we have not yet fully become accustomed to this state of servitude, since we have still preserved, at least in private, the free truthfulness of the spirit, we involuntarily revolt against these fetters. An inadmissible, heretical and stupid question arises for the majority of people, but an intractable childishly naïve question: why am I obliged to do anything at all, for which I have no inclination? Why should I, who live in the world only once, full of an insatiable thirst for life and self-discovery, sacrifice myself to something or someone, limit and constrain myself? Why should I: be kind, should love people if I hate them" why and in the name of what should I break and remake myself, be not what I really am? And, finally, even if I tried to break myself for the sake of so-called moral ideals, I would not really be able to do it: I cannot be a virtuous and strictly principled person if I am really born a sinful, passionate, torn apart by contradictory desires, restless being; I can only appear to be virtuous. Is this, then, the task of morality? Or perhaps this is the case, and all people only want to appear virtuous and hide their true living nature, their inner unbridled free being, more deeply from the judgment of morality?

And involuntarily one recalls daring protests, new and old, against the yoke of morality. One recalls Stirner with his anarchic cult of the autocratic self, Nietzsche's mockery of the "morality of slaves" and his aristocratic ideal of an inwardly noble, spiritually free person who knows his highest value and has the right to everything, not recognizing anyone's judgment and law over him. One recalls the ancient argument of a free-thinking Greek quoted by Plato (Callicles in the dialogue "Gorgias"), that man is born with a lion's nature, but falls into the hands of educators who, out of a selfish and cowardly need for their self-preservation, instill in him the ideas and feelings of a sheep, meekness, obedience, and peacefulness; but when such a trained lion cub grows up, sooner or later he will break the fetters that bind him and will appear in all his formidable natural greatness, in all the power of his primitive freedom; or a similar argument, also preserved by Plato (by the rhetorician Thrasimachus in the first book of the Republic), that morality, the idea of serving one's neighbor, is a fairy tale of old nurses, with the help of which clever rulers lull and fool childish people in order to rule over them more freely in their own interests. Let such amoralism not be right in everything, let it lead us into dangerous and disastrous paths, let it artificially simplify the complexity of human nature and too crudely identify the precious spiritual gift of human freedom with simple bestial licentiousness, with only the immeasurable expanse of passions and desires; yet, in the face of the cold, tyrannical and inwardly incomprehensible morality of duty, it contains for us some inexplicable, seductive truth, some seductive call to spiritual freedom.

Let us take, for example, one aspect of life, which, precisely because of the complete discrepancy between its indomitable and mysteriously self-willed nature and the official morality of duty, is usually shamefully hushed up. I mean sexual life in all its depth, power, and in all the bizarre variety of its manifestations. Sexual life gives all of us, and especially at a young age, not only joy, but also great torment and excitement. But we all carefully hide these torments even from the closest people, all of us, in the face of official morality, feign our complete decency, balance and calm, completely subordinate to the norms of morality attitude to this issue. Only physicians and psychopathologists, among the most sensitive, know what storms are playing out in the human soul in this field, and how much torment, physical and mental illnesses, broken and crippled Lives, are caused by these deep-seated natural storms. And in this tragic area, which requires the greatest attentiveness, sensitivity, caution and individualization, where we so passionately crave advice, consolation, genuine help, where we need experienced leaders, sensitive friends, delicate teachers who understand our torment and our shame, and reasonable doctors, we come up against the impenetrable walls of official, mercilessly strict, identical morality, we are faced with harsh, stupid and hypocritical judges at that, for the judges themselves are no better than those who are judged, and only avenge their own hidden torments by their own judgment. Beginning with diseases and strange perversions, which not only destroy our health, but corrode our souls with the pangs of secret shame and self-contempt, and ending with the whirlwind of passion that takes possession of us like madness, forcing us to forget everything else and throw ourselves headlong into the abyss, risking the destruction of ourselves and others,

As if there were not enough inner tragedy here, the immanent, fatally inherent sufferings and torments inherent in this area, inflicting deep wounds on our hearts, everyone seems to have tacitly conspired by their cold indifference or harsh condemnation to tear these wounds apart. And yet, in our minds, secretly, we are well aware that not everything in this sphere deserves rejection, overcoming, and contempt. Not only are we, through weakness, often unable to overcome this indomitable and powerful animal nature of ourselves, despite all our reasonable desire, and we thirst for this impotence to be understood and forgiven; but often also – and this is the main tragedy – we feel the primordial fusion of this blind passion with the highest and deepest principle of our personality, we ourselves do not know – as the deepest of psychologists, Dostoevsky, has already noted – where the sacred cult of the Madonna ends in our soul and where Sodom begins; and Sodom itself draws us not with external sensual pleasures, but with the irresistible temptation of mystical beauty, power and all-absorbing rapture. No matter how wild it may sound to stern moralists, who have already been accustomed by prolonged hypocrisy to complete spiritual blindness, in the frenzied, self-forgetful revelry of passions, to which we are attracted by the mournful and dashing gypsy song, we often imagine the resolution of our last, deepest longing, a kind of ultimate self-realization and satisfaction, for which it is no longer only the body, but our spirit itself that yearns. And already with the complete subjective evidence of the inner rightness and therefore the inner right to freedom, we are often aware of the great and pure, in spite of all its passion and connection with physical attraction, love for a woman, outside of which our life loses all its meaning at these moments, and which we then feel as the deepest basis of our own self — no matter how much this passion contradicts all the universally recognized and universally binding norms of morality.

Is it possible at all in this area to be a "reasonable", "principled" person, to "ideologically" regulate someone's life? However vague and dangerous this one may be; sphere, no matter how much evil is hidden in it, no matter how many insidious mirages lead to death in it, no one, hand on heart, can recognize in it the unshakable inner authority for himself of moral reason, of the unbending, universally binding principles of morality, which from the outside, without attention to the uniqueness of the individual, regulate this life in the same way for all. Let us all be sinners; but at least in this sphere we cannot but be sinners; And if anywhere, it is here that we await not judgment, but salvation, or such judgment as would really purify us and thereby give us salvation. Instead, we encounter cruel, cold idols of the morality of duty, to whom countless human sacrifices are offered. Truly, the wise poet is right:

Opfer fallen hier, Weder Lamm noch Tier, Aber Menschenopfer imerhort [6] Lines from Goethe's ballad "The Corinthian Bride".