However, we all have one native creature: it is the homeland. The more unhappy we are, the more empty our souls are, the more acutely and painfully we love it and yearn for it. Here, at least, we clearly feel: the homeland is not an "idol", and love for it is not an attraction to a ghost; The Motherland is a living, real being. We do not love it because of the "principle of patriotism," we do not worship its glory, or its power, or any abstract signs or principles of its existence. We love herself, our native, ancient, primordial mother; she herself is now unhappy, dishonored, sick with a serious illness, devoid of all greatness, of all conspicuous virtues and virtues indisputable to an outsider; She is spiritually ill along with all of us, her children. We can now love it only with that "strange love" in which the great, so spiritually close to us, yearning Russian poet, "a wanderer with a Russian soul persecuted by the world" [8] confessed.

This "strange love" is now for us the only genuine, simple love — that all-forgiving love for which "it is not good love, but good love." In the heat of political passions, those ostentatious passions, now imaginary for most of us, which we ourselves inflate in order to drown out the spiritual emptiness with them, and of which the same poet said so bitterly almost a hundred years ago: "And a secret cold reigns in the soul, when the fire burns in the blood" [9] — in this misty child we often forget our true love and involuntarily renounce the unfortunate mother, the only treasure. that remained on our earth.

We flaunt her shame, we grim maliciously at her sufferings, we even try to exaggerate both her sorrows and the depth of her moral fall, because we cannot reconcile ourselves to the false path she has taken. We lay upon others and on her very responsibility for her sins and misfortunes, which rests equally on all of us, her children, and we are often ready to identify her soul, so dear and dear to us, which, we know, is everlasting, with the outrage and abomination of her vicious child rapists, who now mock her. But all this happens in the superficial, ostentatious layer of our soul. Our true attitude is revealed not in words, not in conscious reasoning and evaluations, but in that anguish, in those tears of tenderness, with which we think of our native fields and forests, of our native customs, and listen to the sounds of our native song. Then we know that there is no country in the world sweeter and more beautiful than the motherland.

Any sorcerer you want Give me the beauty of robbery — Let him lure and deceive, You will not be lost, you will not perish, And only care will cloud Your beautiful features. Yes, we know: ... You are still the same - the forest, and the field, Yes, a patterned shawl up to the eyebrows. From the poem by A. A. Blok "Russia"

If only we could help our homeland to be resurrected, to be renewed, to appear to the world in all its beauty and spiritual power, it seems that we would find an outlet for our anguish, even if it was necessary to give our lives!

But it is here that we feel the hopelessness of our situation, the hopelessness of our dreams. And it is not at all because "the Bolsheviks are still holding out," that we do not know the means to overthrow them, and that there is no end in sight to their rule. Whoever still believes that the salvation of the motherland lies in the simple "overthrow of the Bolsheviks," that the "Bolsheviks" are some superficial, accidental evil, which it is enough to eliminate outwardly for truth and happiness to reign in Russia—who still lives by faith in this political idol, who is still intoxicated with revolutionary intoxication with the opposite content—does not know our anguish, and this is not why these lines are written. But unfortunately we know very well that it is impossible to help anyone, including one's homeland, if one is helpless oneself, that a beggar cannot enrich anyone, and that a sick person cannot become anyone's healer. We know that we ourselves are sick with the same disease as our homeland, no matter how different the symptoms of this disease are, and that we will be healed only together – if we are healed! We will not direct it to a new and right path until we have found it for ourselves. And because just as love for loved ones does not save us, which only softens, but does not quench our spiritual anguish, so does not save us the most sincere, most ardent and selfless love for the homeland. Faith in it itself, without which love is inconceivable, is rooted, we clearly feel, in some other, deeper and more all-embracing faith, in which we must still be strengthened, which we must find in our souls with indisputable and unshakable evidence, but which we do not yet have. Although love in itself does not need any justification, without this faith it is still devoid of any ultimate solidity, of any deepest justification. Were there not many peoples who perished, either from external misfortunes or from spiritual decay? In what way are we, Russians, better than others, and why can't we, too, disappear in this world earthquake? Maybe Russia is the same mirage as everything else that surrounds us? In our spiritual emptiness, we cannot find a convincing refutation of this nightmarish fantasy.

No, we feel it, without faith in something primary, fundamental, unshakable, without the ultimate, deepest stronghold on which our spirit could rest, no earthly inclinations and passions, no love and affection can save us.

On these paths, in this hopeless and hopeless wandering of the soul through the immense, boundless desert, when longing and spiritual thirst reach the utmost acuteness and become as if unbearable, the soul's encounter with the living God takes place.

This meeting is inexplicable and everyone has their own way. It either shakes the soul unexpectedly or is prepared in it by a slow process of enlightenment. It cannot be "universally justified" in any way for someone who has not yet experienced it, whose soul is not prepared for it, it cannot even be described. But it is still possible to somehow tell about what is common to all people in it, about the forces of the soul that push towards it, and, most importantly, about its great consequences for the fate of the soul.

Легче всего, быть может, отдать себе отчет, как и почему происходит эта встреча, если попытаться уяснить себе, чего мы, собственно, ищем, в чем мы нуждаемся и от чего тоскуем.

Мы ощущаем в себе какие-то неистребимые, могущественные духовные порывы, которые остаются без удовлетворения. В чем они, собственно, состоят? Что нам нужно?

Не следует говорить, что мы ищем «святыни», которой мы могли бы поклониться, подлинных «идеалов», которым мы могли бы служить. Эти возвышенные слова звучат для нас холодно и неубедительно, и после всего нашего опыта мы относимся к ним подозрительно. В них для нас, в нашем нынешнем состоянии, есть что-то неподлинное, какая-то режущая ухо фальшь: они напоминают нам того пустомелю из персонажей Островского, который любил повторять: «все высокое и все прекрасное, Анфиса Павловна...» [10].

То, чего мы ищем, есть, напротив, нечто очень реальное и простое — если хотите, даже нечто очень грубое и неидеальное, — но зато подлинное. Мы ищем настоящей жизни, жизненной полноты и прочности. Нам неясно, должны ли мы вообще кому-то или чему-то служить, и мы, во всяком случае, не знаем, чему мы должны служить. Но что жить мы хотим и должны — это мы достаточно хорошо понимаем и этого доказывать не приходится. А между тем мы не живем; источники жизни иссякают, запасы питания, которыми мы доселе поддерживали жизнь, кончились или кончаются, мы едва спасаемся от смерти глоданием сухих корок, оставшихся нам от прошлого. Мы погибаем. И потому мы ищем не «служения», не «идеалов», не морали — мы ищем просто спасения, личного спасения. Пусть моралисты усмотрят в этом один лишь эгоизм, пусть они проповедуют нам что угодно, мы знаем, что эта глубочайшая жажда самосохранения не нуждается ни в каком оправдании, ибо она имеет для нас самоочевидность последней, решающей инстанции. Мы знаем, что утопающий имеет право требовать помощи и что нельзя при виде его начать рассуждать о служении идеалам, а нужно просто вытащить его из воды.

Мы утопаем потому, что почва, на которой мы пытались стоять, оказалась зыбким, засасывающим болотом, а мы ищем твердой земли под ногами. Мы не можем опереться ни на какие «идеалы», потому что они оказались призраками; вместо того чтобы поддерживать наш дух, они берут его в плен, требуют от нас самоубиения, умаления и извращения нашей жизни во имя их. И мы не можем опереться на самих себя, на одну лишь жажду жизни или на внутреннюю силу жизни в нас, ибо это именно и значит висеть в воздухе. Нет, нам нужна подлинная почва — духовная реальность, которая была бы чем-то иным, чем наше собственное «я», и именно потому и могла бы его поддерживать, и вместе с тем чем-то ему глубоко родственным, близким, тождественным по содержанию, что поэтому ничего не отнимало бы от него, не было бы ему враждебно, а лишь все давало бы и во всем помогало. Нам нужно прильнуть, навсегда приникнуть к чьей-то дружеской груди, держаться за чью-то могучую и благодетельную руку. Нас может спасти не «идеал», не какой-либо моральный суд и не слова и рассуждения.