Миросозерцание Флоренского

О СТАРОМ ТЕКСТЕ, ИЛИ ФЛОРЕНСКИЙ ИЗ-ПОД ГЛЫБ

Судьба наследия о. Павла Флоренского сложилась не так трагично, как жизненная судьба философа. Стараньями его близких, почти все, им написанное, удалось сберечь, и все основные тексты, показывающие развитие его мысли, в наши дни достигли читателя, стали известны и изучаемы. Но — только лишь в наши дни. Вплоть до начала 90-х годов, из всего творчества о. Павла после знаменитой книги «Столп и утверждение Истины» была опубликована лишь скудная часть, и представления читателей об этом творчестве — кардинально дополняющем и развивающем философию Флоренского — пребывали обрывочными и искаженными.

Данные обстоятельства прямо связаны с публикуемой книгой: они, собственно говоря, и вызвали ее появление на свет. В начале 70-х, выуживая в самиздате и тамиздате отдельные тексты Флоренского периода после «Столпа», я стал убеждаться, что в них проступают философские и богословские позиции, заметно отличные от «Столпа» — а, стало быть, и от целиком основанных на «Столпе» общих тогдашних представлений о миросозерцании мыслителя. Но именно — проступают. Явной и ясной картины этих позиций даже отдаленно не возникало, и причин тому было не одна, а две: не только неполнота доступных источников, но и особый их стиль, дискурс. Я видел уклончивость, аллюзии, «аллегории и экивоки» — ив них, за ними нечто глубоко странное, что легче всего было принять за утверждение — если не сказать протаскиванье — какой-то магической мис-териальности, древнейшей языческой архаики — под видом ортодоксального Православия. Еще мало тогда зная и чувствуя «александрийский» дух и стиль русского Серебряного Века, я был склонен негодовать; но негодование — не реакция философа, и я принялся анализировать — дабы восстановить, елико возможно, позиции позднейшей мысли Флоренского, а с ними и цельную картину его творческого пути.

Так появилась эта книга. Ясно из сказанного, что неполнота базы ее источников и самиздатская их природа относятся к самому ее существу — будь эти обстоятельства иными, иной вышла бы и книга; и потому, скажем, невозможно было сейчас, готовя это издание, заменять в нем ссылки на самиздат указаниями на современные публикации. Перед читателем — ранняя и специфическая страница в истории изучения Флоренского в нашей стране. И столь же неотъемлемо к этой странице принадлежат два отклика, которые дошли до меня, оба не прямо и неподписанными, в первые годы самиздатского бытия текста. Так это бывало тогда: в порядке не формальной рецензии, а живой реакции, люди отзывались на бродившие тексты вольной печати — анонимно на анонимные, nomina odiosa sunt — и в их откликах их текст обретал свой контекст, вставлялся в оправу времени. Но приводимые отклики небезынтересны и сами по себе — своею полной противоположностью они явственно предвещают те разделения и поляризации, что ныне разыгрываются в посткоммунистической России.

Надо надеяться, что и текст, написанный четверть века назад, тоже сохраняет интерес не только как «страница истории»: в противном случае издание бы попросту не имело смысла. Появление ранее недоступных работ Флоренского, дальнейшие размышления над ним — всё это не заставило меня ни в чем крупном изменить полученные здесь выводы и представленную здесь «эдемскую» модель миросозерцания и «жизненного мифа» философа. Лишь отчетливей и обоснованней стало впервые здесь указанное расхождение между энергийным дискурсом православного исихазма и паламизма и энергийно-эссенциальным дискурсом христианского неоплатонизма Флоренского. (Хоть изменилось, в скобках скажу, другое: узнав полней сделанное им, ближе его почувствовав — а главное, войдя сам в лета иные — я отошел от ригоризма и резкости, кой-где слышных в книге, — и как прежде негодование, так сегодня скорей мне пришлось бы сдерживать восхищение им...) Не мне, однако, решать, на самом ли деле текст, написанный «из-под глыб», выдержал испытание временем и свободой. Судить — читателю.

Москва. Прощеное Воскресенье 1999 г.

Глава I.

ЭДЕМ КАК БЫТИЕ И ВИДЕНИЕ

Любая попытка составить цельное представление о творчестве о. Павла Флоренского начинается с констатации неоспоримого факта: центральный и главный труд мыслителя — знаменитое сочинение «Столп и утверждение Истины». Но следом за этой констатацией необходимо задать вопрос и об «остальном»: помимо «Столпа», каковы другие слагаемые этого творчества? Будучи главным трудом, вобрал ли в себя «Столп» и все главные идеи о. Павла? Внимательный взгляд на дальнейшие работы философа не склоняет ответить «да» на второй вопрос. Напротив, за пределами главного труда мы обнаруживаем многое и многое существенное. В широкой перспективе творческого пути Флоренского «Столп» полностью выражает и венчает собой один определенный этап, десятилетие 1904-1914 гг., которое было бы позволительно назвать — «декадой воцерковления»: и данные биографии, и свидетельства самого о. Павла убедительно говорят, что в этот период одной его ревностной заботой было вживание в Церковь и неукоснительное следование православной традиции. Но сей важнейший этап все же не единственный. 1914 — год выхода в свет полного и окончательного издания «Столпа и утверждения Истины». А уже 1915 — год выхода в свет «Смысла идеализма», текста, который всякий бы затруднился отнести к тому же этапу: здесь автор выражает весьма и весьма нетрадиционные взгляды, производя не просто исследование, но хвалебное утверждение платонизма и мистериальной религии и делая смелые отождествления этого духовного русла с Православием. В трудах, появившихся после «Столпа», подобные взгляды проводятся постоянно и настойчиво, получают богатую разработку. «Остальное» оказывается обширным и принципиально важным; и отсюда встает определенная задача. Наряду с Флоренским его классического труда, Флоренским, разобранным и вошедшим в историю философии, — необходимо увидеть и «другого Флоренского», выявив во всей полноте и то, что лежит вне русла его основного сочинения. Затем, на основе этого, придется заново сформировать общую цельную картину миросозерцания философа; неизбежным образом в ней возникнут новые пропорции и мотивы.

Как продвигаться к решению задачи? Тексты довольно ясно подсказывают нам путь. В тот же период после «Столпа» у Флоренского становится все слышней еще одна тема: тема неких неизменных «инвариантов» личности и творчества, глубинных и коренных интуиции, идей-образов, которые на всех этапах определяют собой творческие позиции, склонности, даже очертанья личной судьбы... Искать же эти «инварианты» надо в детстве. По настойчивым указаниям философа, источником направляющих интуиции и образов всегда служат детские впечатления и переживания, детское восприятие мира. Ср., напр.: «Мои позднейшие религиозно-философские убеждения вышли не из философских книг... а из детских наблюдений... Все знание жизни было предобразовано в опыте самом раннем»[1] и мн. др. Итак, самые глубокие, определяющие черты мировоззрения Флоренского приходится восстанавливать, по преимуществу, на основе его детских воспоминаний. В них все эти черты выражаются не в пример прямей и яснее, нежели в его философских и богословских трудах. Детство поистине выступает для него, если воспользоваться удачным выражением Пастернака, как некое «заглавное интеграционное ядро» личности[2], в котором уже содержится весь фонд коренных особенностей, установок, стереотипов мировосприятия и мироотношения, — так что искомые «инварианты», в самом деле, не что иное как заложенные в раннем детстве, «всосавшиеся спервоначала и по-своему сложившие мою мысль привычки ума».

О том, какие же именно образы и впечатления сформировали опыт и мир его детства — и остались с ним, чтобы определять собою весь будущий опыт и взрослый мир, — Флоренский рассказал в своей автобиографической прозе, с превосходнейшей глубиной и тонкостью самоосмысляющей интроспекции. Не стремясь к особой подробности и полноте, мы проведем беглую реконструкцию этого изначального мировосприятия: определим его главные линии и слагаемые, укажем характерные особенности и выделим в его картине фундаментальные образы-архетипы.

В кругу таких архетипов первым заметен и выделяется один глобальный, собирательный образ, в определенном смысле охватывающий собою все остальные. Это — представление о самом мире детства в его целом — как о некоем особом мире, особом образе бытия. Воспоминания Флоренского не только рисуют живую пластическую картину этого образа бытия, но и дают его точное обобщенное определение: это есть совершенное, райское бытие, рай, Эдем («небесная земля», «первозданный Эдем», «островной рай» и т. п.). Нам остается лишь констатировать полную адекватность этого общего определения конкретному описанию детского космоса Флоренского. Мы выделим существенные характеристики этого детского космоса-рая и проследим затем, каким образом, в какой форме эти характеристики сохраняются и действуют в позднейших воззрениях философа.