Чтобы сделать этот вопрос в принципе ясным, необходимо тут же формулировать, пока в общей форме, те начала, которые принимают участие в конструкции пространства. Если пространство — не самодовлеющий абсолют, но нечто условное и зависимое, то что же именно его обусловливает?

С полной отчетливостью Платон рассуждает об этом так.

Необходимо различать три принципа — 1) становящееся (τό γιγνόμενον), 2) то, в нем происходит становление (το έν ω γίγνεται), и 3) то, по подобию нему происходит становление (τό δϋεν άφομοιούμενον φύεται τό γιγνό–μενον, 50cd) [273]. Последнее есть истинно–сущее, эйдос, вечный смысл, который остается в каждой вещи постоянно одним и тем же, несмотря ни на какие ее{274} изменения, ибо если бы вся вещь целиком становилась другою в каждый новый момент своего существования, то не было бы и того самого, что именно изменяется и движется, а само движение рассыпалось бы на бесконечное множество бесконечно малых и бесконечно отличных друг от друга частиц. Таков первый принцип, принцип эйдоса, «образца» становлений и изменений, ума, того, чему подражая, существует конкретно изменчивая, живая вещь. Но тут же необходим и второй принцип — принцип изменения, инаковости, «иного». Если бы был только первый принцип, то мы обладали бы только вечным и вечно–неподвижным бытием. Необходимо, чтобы это бытие было погружено в живое изменение, становление, в непрерывно становящееся множество. Тогда–то мы и получим, в результате объединения обоих принципов, третий, который и будет указывать уже на само становящееся, на то именно, что, будучи неизменным во время своего становления, все время, однако, становится и течет [275]

Куда должно быть отнесено с такой точки зрения пространство? Вполне естественно, что оно относится именно к третьей сфере, т. е. к становящемуся. Это — не принцип становления, но — само становящееся. Другими словами, с точки зрения Платона, совершенно нет никакой разницы между пространством и окачествованной материей. Если мы примем во внимание, что физические элементы «определены эйдосами и числами» (Tim. 53b), то можно сказать, что как любое физическое качество вещи, так и ее пространственность есть все та же «инаковость», «материя», определенная так или иначе эйдосами и числами. Один тип эйдетической инаковости, или становления, есть красный или синий цвет, другой тип эйдетической инаковости — пространство. Как именно формулируется пространство, об этом — ниже. Пока же укрепимся на только что данных формулировках.

Антитеза устойчивого смысла и алогического становления есть примитивная диалектическая антитеза, которая как ни примитивна, но есть все же одна из первоначальных установок диалектики. Наблюдая живую действительность, необходимо, во–первых, четко фиксировать то, что именно живет и существует, и как таковое оно уже есть нечто устойчивое и неизменное; во–вторых же, необходимо признать, что есть особое начало, которое вносит в эту устойчивость стихию алогического становления, так что в результате получается становящаяся устойчивость, реальная вещь. — Поскольку здесь идет речь о первоначальных установках мысли, рассматриваемые три принципа суть чисто смысловые установки, умные конструкции, и тут не должно быть никакого метафизического натурализма, который всегда пытается понять эйдетическую природу ума как арену каких–то физических или психических сущностей. Диалектика ни с какой стороны не есть метафизика, если под последней понимать науку об особых вне–умных сущностях. Тем не менее, в отношении к платонизму господствуют именно эти абстрактно–метафизические и натуралистические установки, которые необходимо отвергнуть, если мы действительно хотим достигнуть ясной диалектической конструкции пространства у Платона. Изучая литературу по истории греческой философии, видишь, как беспомощно бьется мысль исследователей, не могущих подняться до простоты и математической самоочевидности диалектики. Вот мы видим, напр., как ряд исследователей, вроде Бека [276], Целлера [277] или Бойм–кера [278], интерпретирует платоновский принцип становления, так называемую материю, как чистое протяжение, пустое пространство. Другие, вроде Г Риттера [279] и Фриса [280], представляют материю как нечто сплошь субъективное. Третьи, вроде Боница, Шнейдера, Штрюмпеля, Пейперса[281] , трактуют материю у Платона как нечто в настоящем смысле телесное, хотя, может быть, и бескачест–венное, наподобие стоического σώμα αποιον. Все эти почтенные исследователи не понимают того, что своей интерпретацией они хотят подстричь Платона под новоевропейскую метафизику, для которой пространство действительно есть нечто вроде какого–то мистического абсолюта. И первое, и второе, и третье воззрение есть натурализация, овеществление Платоновых, чисто смысловых конструкций. И пустое пространство, и заполненное пространство, и психическая деятельность — все это есть вещи и вещи, в то время как эйдос есть не вещь, но смысл, и «материя» есть не вещь, но смысл, и становящееся есть не вещь, но смысл. Представлять себе платоновскую материю как чистое пространство и, следовательно, признавая чистое пространство, овеществлять его как абстрактное понятие возможно только после полного непризнания Платона как диалектика. Материя у Платона есть не метафизическая вещь, но — диалектическое понятие [282] Это — принцип алогического оформления эйдоса. И поэтому пространство не есть какой–то абсолют, дуалистически противостоящий другому абсолюту — эйдосу и числу, но — один из результатов алогического оформления, или становления, эйдоса. Для Боймкера только и возможны две основные точки зрения на платоновскую материю. Или она — пустое пространство, или она — физическая материя, не зависящая от эйдосов [283]. Боймкер не понимает, что пустое пространство есть также нечто метафизически самостоятельное наряду с эйдосом, и не видит, что он расслояет платонизм на дуалистические противоречия. На самом же деле тут не противоречие, но — диалектическая антиномика «одного» и «иного». Однако для этого необходимо сначала и эйдос, и материю рассматривать именно как диалектические, т. е. прежде всего как чисто смысловые, понятия [284]

Не иначе обстоит дело и у Плотина. Изучая Плотина, вероятно, не я один задавал себе вопрос: а где же у Плотина учение о пространстве? С исчерпывающей полнотой разъяснены учения о времени, движении, силе, качестве, количестве и т. д., и т. д. Тут большею частью даются целые трактаты. О пространстве нет совершенно никакого рассуждения. Это для нас, однако, должно быть совершенно естественным. Пространства вообще, чистого пространства, для Плотина ни в каком смысле не существует. У него те же основные мирообразующие начала, что и у Платона, и пространство есть одно из тех качеств, о которых будет разговор в II 6. Пространственное качество также обусловливается известным взаимоопределением эйдоса и материи; материю же, после всех разъяснений Плотина, уже ни в коем случае нельзя считать пространством, да и все изложение II 4, б—16 есть не более как комментарий на платоновского «Тимея». О пространстве речь заходит у Плотина только в связи с формообразованием космоса (II 2), да, впрочем, и тут о пространстве как таковом почти нет ничего специального.

Еще любопытнее в этом отношении Прокл, знаменитый комментарий которого к «Тимею» даже не содержит в себе ни одного места, где бы употреблялся термин χώρα в техническом смысле [285] Для Прокла в бытии нет вообще никакой пустоты ни в каком смысле [286]; все в максимальной, мере сжато и непрерывно [287]

8. Далее, тексты говорят о том, что пространство античного космоса, будучи само по себе неоднородным, имеет вполне определенную структуру, зависящую от эйдоса, выражением которого является космос. Тут нам предстоит проанализировать злосчастное платоно–пифа–горейское учение об элементах, которое у нас никто не хочет принять всерьез и за видимой нелепостью которого никто не может увидеть здесь глубоких идей, важных и по настоящее время, хотя мы, может быть, и не согласились бы теперь на эту мифологию. Отрывать платонизм и пифагорейство от этих физических учений — значит ничего не понимать ни в греческой философии, ни в греческой астрономии. Наша задача — синтезировать отвлеченную диалектику и физическое миропонимание — так, как это было в греческом мироощущении.

Всем известно учение пифагорейцев [288] и платоников о четырех стихиях — о земле, воде, воздухе и огне (о пятой стихии — эфире — должен идти разговор отдельно). Что это такое? Можно ли думать, что греки оказались тут идиотами, взявшими ни с того ни с сего первые попавшиеся явления природы, или же тут была какая–то глубокая, по крайней мере для них самих глубокая, мысль?

Прежде всего, надо твердо помнить во всех дальнейших рассуждениях, что это отнюдь не наши химические и физические элементы. Достаточно указать, напр., на такое суждение, что «вода в смешении с огнем… получает название жидкой и также мягкой» (PI. Tim. 59d), или на всю теорию «разрешения» элементов (ibid., 61а), чтобы убедиться в совершенном своеобразии того, что там называлось водой, огнем и т. д. «Все эти эйдосы надо мыслить столь малыми, что каждый единичный эйдос каждого из родов, по малости, недоступен нашему зрению, и мы видим только массы их при скоплении множества единиц». Но тогда что же это такое?

Прежде всего, «что огонь, земля, вода и воздух суть тела, это некоторым образом ясно для каждого» (53с). Но Платон тут же прибавляет, что всякий эйдос тела имеет и глубину, а последняя должна содержать в себе поверхность. А поверхность состоит из треугольников, прямоугольно–равнобедренного й прямоугольно–неравнобедренного (53cd). Я не помню, чтобы кто–нибудь из исследователей дал какое–нибудь осмысленное понимание этого учения Платона. Только предложенное мною выше диалектическое выведение прямоугольного треугольника способно сделать понятными эти странные утверждения, державшиеся в Греции более тысячи лет, не считая средних веков (эти стихии налицо еще у Коперника). Вывод нам ясен: учение о четырех стихиях есть учение о различной организации пространства. Четыре тела есть миф, логос которого заключается в конструкции инобытийно–эйдети–ческой напряженности пространства. Но посмотрим, что Платон говорит дальше.

Уже произошло разделение двух родов основных треугольников. Но так как второй род по числу бесконечен (54а) и так как нам надо избрать «прекраснейшие» формы (53е, 52а), то Платон делит равносторонний треугольник пополам перпендикуляром из вершины на основание, так что получаются два прямоугольных треугольника, у которых гипотенуза вдвое больше меньшего из катетов, а квадрат большего катета втрое больше квадрата меньшего катета. По нашему предположению, неравнобедренный прямоугольный треугольник, поскольку он берется как инобытие, есть характеристика неоднородного пространства (54b). Но Платону важно и в инобытной неоднородности соблюсти принцип эйдоса, т. е. абсолютной правильности, «красоты». Он и берет такую неоднородность, которая получена все же из правильной фигуры — равностороннего треугольника, указующего на однородность во всех направлениях. Из этих двух родов и конструируются тела: из первого рода — куб, или земля, из второго — тетраэдр, или огонь, октаэдр, или воздух, икосаэдр, или вода. О додекаэдре, или пятом элементе, будет сказано ниже. Три тела, составленные из неравнобедренных прямоугольных треугольников, легко могут переходить один в другой; четвертый же, куб, или земля, ввиду особого треугольника, лежащего в его основании, не переходит в прочие три тела (54bс). Самый же переход трех тел одного в другое заключается в разрешении большего числа треугольников на меньшие и в соединении известного числа треугольников в одно целое (54d). Далее описывается происхождение четырех правильных многогранников из соединения треугольников (54d—55с).

Описавши геометрическую природу четырех многогранников, Платон рисует специально их физическую сторону. Земля имеет кубический вид потому, что «из четырех родов она всех более подвижна и между телами — наиболее пластическое (πλαστικωτάτη)», а для такого тела требуется наиболее твердое основание, каковым и является площадь, составленная из равнобедренных треугольников. Стало быть, подвижность тела ставится в зависимость от структуры самого пространства. Движение в пространстве есть результат неоднородности пространства. Этим, несомненно, Платон близок к современной теории относительности. Ему надо было утвердить прежде всего однородное и неподвижное пространство. Так как равнобедренность прямоугольного треугольника есть как раз характеристика однородности пространства, то он и строит тело на основе таких треугольников. Получающийся куб подтверждает неподвижность такого пространства. Доверие же чувственному опыту, свидетельствующему о неподвижности именно земли, а не чего–нибудь другого, приводит, далее, к соответствующей мифологизации первоначального чисто диалектического учения о пространстве. Таким образом, приравнение земли кубу не есть ни приписывание земле реальной кубической формы (подобно тому, как мы приписываем ей шарообразную), ни представление о земле как о веществе, состоящем из мельчайших кубиков (подобно тому, как мы до недавнего времени представляли себе атомы). Это есть учение о том, что земное пространство есть пространство однородное и само по себе неподвижное (55е—56а). Быть неоднородным или подвижным оно может быть только под влиянием других элементов.

«Воде назначим эйдос самый неудобоподвижный, огню — из остальных самый удобоподвижный, а средний между этими — воздуху; самое малое тело по объему усвоим огню, самое большое — воде, а среднее — воздуху; также самое острое — огню, второе по остроте — воздуху, а третье — воде. Это сводится к тому, что эйдос, имеющий всего менее оснований, как самый резкий (τμητικώτατον) и по всем направлениям самый острый из всех, необходимо должен быть по природе и самый удобоподвижный, да и самый легкий, так как состоит из наименьшего числа тех частей; второй должен по этим свойствам быть вторым, а третий — третьим» (56а—b). Сводя все определения огня, мы находим следующее: он — 1) мельчайшее (σμικ–ρότατον) тело, 2) острейшее (όξύτατον), 3) наиболее удо–боподвижное (εύκινήτατον), 4) легчайшее (έλαφρότατον), 5) наисильно разрезающее (τμητικώτατον), 6) имеющее наименьшее число частей, 7) пирамида (тетраэдр). Это значит, что огонь есть 1) наиболее разреженное пространство, наименее сгущенное, наименее плотное; 3) он, ввиду этого, пребывает в максимально скором (для инобытия) движении (подобно тому, дак наиболее сгущенное пространство — земля — неподвижно) ; 2) ввиду этого же, он, далее, есть пространство наиболее легко проникающее и проникаемое и 5) наиболее легко в своем движении прорезывающееся, как в обычно понимаемом пространстве быстро движущееся тело легко прорезывает воздух, быстро проникая в то или в другое место; 6) будучи наиболее разреженным пространством, он состоит из наименьшего числа частей; это — такое пространство, которое наиболее, так сказать, бестелесно, наименее пространственно; 4) наконец, этому пространству свойственна наименьшая тяжесть [289]. Движение, объем, плотность и масса являются величинами, неразрывно связанными со структурой пространства.