Однако эти пространства могут действовать одно на другое и так или иначе объединяться. Тогда возникает то, что тело тяготеет к тому пространству, где оно искони (возникает, и) отталкивается от того места, где иная организация пространства. Яснее выражаться уже нельзя. Тут мы, между прочим, видим, какую огромную роль в античном космосе играет абсолютность места и направления.[338]

Девятое основоположение. Время космоса представ–ляет собою обусловленную смысловой картиной эйдоса многомерную неоднородность, расположенную в виде концентрических слоев вокруг одного центра, время которого однородно.

Десятое основоположение. Величина космоса представляет собою обусловленную смысловой картиной эйдоса троякую неоднородность, расположенную в виде концентрических слоев вокруг одного центра, величинность в пределах которого однородна.

Одиннадцатое основоположение. Масса космоса представляет собою обусловленную смысловой картиной эйдоса троякую неоднородность, расположенную в виде концентрических слоев вокруг одного центра, массивность которого однородна.

18. КАТЕГОРИЯ ВЫРАЖЕНИЯ ЭЙДОСА

Остается отметить выражение чисто эйдетических категорий. Их мы отметили в сфере выражения три. Это — симметрия для самотождественного различия, ритм — для подвижного покоя и символ — для единичности. Космос представляет собою и в этих отношениях разную степень напряжения. Космос в разной степени симметричен, в разной степени ритмичен и в разной степени символичен. Однако, как мы видели, и сама эта инобытийность дана как эйдос. Эйдос распадается так, что распадение воспроизводит тот же эйдос, но только не сразу, как в вечности, а в постепенном выявлении.

1. Космос есть система различных степеней выражения самотождественного различия, или симметрии. Это дано, как мы видим, в учении о четырех правильных многогранниках. Значит, вышевыведенные четыре пространственные сферы имеют в смысле неоднородности симметрическое строение. Но космос есть также система различных степеней выражения подвижного покоя, или ритма. Это дано в учении о шаре. Значит, мир в целом есть вращающийся шар, представляющий собою в своих частях разную степень кривизны. В самом деле, только шар может выразить движение и одновременно покой, ибо, сколько бы мы ни двигались по шару, мы всегда останемся на одном и том же месте. Если четыре правильных многогранника говорят о неоднородности пространств, составляющих сферы мира, то шар говорит о том, что эта неоднородность выражается в разной кривизне этих пространств. Космос состоит, таким образом, из тончайшего огненного пространства, вращающегося с максимальной быстротой по абсолютно правильной шаровой кривизне. Это есть граница космоса [339]. Внутри его мы находим несколько пространств, уже более плотных, медленнее вращающихся, с менее правильной кривизной. Шаровая кривизна здесь уступает место спиральной, ибо спираль и есть как бы степень круга, несовершенный круг. Наконец, в центре мира мы находим как бы застывшее пространство, неподвижное само по себе, наименее по своей кривизне правильное. Не вполне ясно указание Платона на додекаэдр в 55с, где сказано, что демиург использовал его для «очертания» космоса (διαζωγρα–φών); это находится в противоречии с обычным учением Платона о шарообразности космоса [340] Пожалуй, можно его понимать вместе с Целлером [341] как предварительный набросок формы мира, как приблизительное его очертание. К этому я бы добавил, что это есть как бы указание на то, что космос есть некая переменная объемность, стремящаяся к шаровому виду, но никогда его не достигающая. Это, по–видимому, есть неразвитое учение о том, как нужно представлять себе границу мира. Так как сам Платон подчеркивает, что додекаэдр есть тело, наиболее близкое к шару, и так как не мог же он сразу вдруг забыть свое обычное учение о шарообразности космоса, то, скорее всего, додекаэдр есть указание именно на переменность формы космоса, а шар — на предел этой переменности. И это очень важно для проблемы границы космоса. Ведь мы уже знаем из шестого основоположения, что космос — и в пространстве, и вне пространства и что синтез этого — в становлении пространства. Вот додекаэдр космоса, по–моему, и есть то, что становится шаром. Впрочем, нельзя сказать, что эта догадка абсолютно верна, ввиду неясности и отрывочности сообщения Платона [342].

2. Необходимо яснейшим образом представлять себе платоническое учение о космосе. Всеми предыдущими рассуждениями является предрешенным вопрос о конечности и бесконечности пространства и времени. Натурализм, как известно, может признать или только бесконечность, или только конечность. В лучшем случае натуралистическая метафизика в лице Канта заявит антиномию конечности и бесконечности. Однако там, где кончается натуралистическая мысль, упираясь в тупик, там начинается царство диалектики и с ней подлинной философии. Диалектика не может мыслить простой бесконечности. Впрочем, не только диалектика. Разве можно считать мышлением то беспомощное искание границы и ненахождение ее, сопровождающееся просто снятием самой проблемы, что мы находим в случае мышления бесконечности просто? Мы тут просто доходим до известной границы, потом нам надоедает искать границу дальше, и, хотя мы прекрасно знаем, что за пределами достигнутого нами пункта еще долго не будет конца, мы просто бросаем это занятие и говорим: тут — бесконечность. Разумеется, это нельзя назвать мышлением. Это — отказ от мысли. Равным образом только путем отказа от мысли можно принять исключительную конечность бытия. Как бы мы этот конец ни мыслили, никакая сила не может заставить нас подавлять в себе нескромный и назойливый вопрос: а что же дальше, за этой границей? Мы можем, конечно, психологически подавить в себе этот вопрос. Но разве это значило бы, что мы подлинно мыслим конечное? Натуралистическое сознание, в лице всей толпы физиков, химиков, механиков и т. д., и т. д., отделывается от этой проблемы просто тем, что не занимается ею, отбрасывает ее, считает не своей специальностью. Но тогда не смейте и говорить, что мир — бесконечен или что он — конечен (хотя последнее убеждение—редко). Говорите: не знаем ничего.

Диалектика же разрешает эту проблему следующим образом. Всякий эйдос есть нечто вполне законченное и определенное. Он вечен в себе, но он — смысловая изваянность, определенно оформленная и осмысленная. Когда эйдос погружается в меон, он растворяется и распыляется. Само собой разумеется, что меон захватывает то один элемент эйдоса, то другой, то третий. Наступает время, когда меон захватит все элементы, и эйдос в смысле меонизации исчерпывается. Значит, эйдос, будучи сам вне пространства, в пространстве делается определенной величиной.

Если бы он сам по себе не был строжайше определен, то он не стал бы величиной и в пространстве. Но он — строжайшая определенность и изваянность. Возьмем теперь все эйдосы, какие есть. Это значит, что мы возьмем целиком первосущность, или первозданную сущность. И она, будучи погружена в меон, необходимым образом является строжайше определенной и ограниченной величиной. Мир — совершенно определенная, счислимая величина. Обратим теперь внимание на то, в каком, собственно, он отношении счислим. Сущность образуется из взаимодействия одного и иного; одно и иное не существуют сами по себе. Физический мир также образуется из взаимодействия пространства и времени; пространство и время не существуют сами по себе. Пространство — только предел распыления одного, смысла, и время — только предел распыления сущего, бытия. Значит, онтологическое значение имеют не существительные «пространство» и «время», но прилагательные «пространственный», «временной». Существуют только пространственные и временные вещи, а не само пространство и время. Но если мы согласимся с этим, мы тотчас же должны будем признать, что так называемое чистое пространство и т. н. чистое время суть не более как известного вида материальные вещи. Пусть мы назовем мировое пространство эфиром или как–нибудь еще (в этом предоставляем науке производить свои собственные заключения) — необходимо так или иначе все равно признать, что это мировое пространство и мировое время имеет тоже свой эйдос, ибо эйдос имеется вообще у каждой физической вещи. Но если так, то эйдос пространства и времени, погружаясь в иное, по общему правилу, становится определенной величиной и определенным качеством. Пространство и время суть, таким образом, совершенно определенные и ограниченные величины. И потому мировое про–странство безусловно конечно, и мировое время безусловно конечно. Мир, будучи вообще, как мы доказали, исчислимой величиной, является величиной, исчислимой по времени и пространству. Это — необходимое требование диалектической мысли. Однако фактическая, физическая конечность мира в пространстве и во времени возможна только потому, что эйдос мира вечен, т. е. свободен от времени, и не есть делимый факт, т. е. свободен от пространства. Если бы хоть на одно мгновение мир перестал быть вечным, он перестал бы быть в данный момент своего развития самим собой, и, по общему диалектическому правилу, вместо процессуальной жизни мира мы имели бы бесчисленное множество абсолютно дискретных и статических друг в отношении друга частиц. Если мир фактически конечен, то это только потому, что сам по себе он бесконечен. Это видно на любой физической вещи: было время, когда этой лампы не было, потом ее сделали, и, следовательно, тем самым для нее началось ее время; потом она стала снашиваться и стареть; потом ее починили; и еще много раз она становилась такой или иной; наконец ее сломали и переделали в другие вещи, и тем самым время ее существования закончилось. Так же надо судить и о пространстве, занимаемом лампой. Теперь возьмите не лампу, а все вообще вещи, из которых состоит мир. Учение о сущности указывает, что она есть нечто определенным образом оформленное; и значит, вся совокупность вещей, из которых состоит мир, есть тоже нечто вполне определенное и оформленное. Стало быть, было время, когда мира не было, и настанет такой миг, когда время кончится. Есть в мире также и такая граница, за которой ничего больше нет, нет мира, и мир ограничен этой границей и, следовательно, имеет определенную форму. Дело науки — найти и определить точно эту форму мира. Наконец, только диалектика и может разрешить все эти неразрешимые для натуралистической мысли проблемы границы. Время кончилось или не начиналось. Что же было до времени и будет после него? Эйдос и имя. В то время, как натурализм топчется на месте, будучи принужден после и до времени говорить о времени же, диалектик говорит: после, именно после времени будет имя, вернее, останется имя. Имя — вечный критерий, перед лицом которого только и возможны после и до. Так же и относительно пространства. Мир имеет твердо определенную форму, ибо он — воспроизведение имени и эйдоса. По можно ли выйти за пределы этого мира? Конечно, нельзя. Выйти за пространственные пределы мира значило бы изменить форму мира. Пусть мир — шарообразен. Выйти за пределы шарообразного мира значило бы разомкнуть поверхность шара и превратить этот шар уже в какую–то другую фигуру и тело. А мы не можем изменить вечного эйдоса, вечного имени и формы. Значит, сколько бы мы ни двигались внутри ограниченного, конечного, шарообразного мира, мы никогда не сможем не только перейти эту шарообразную границу, но даже и коснуться ее, ощутить ее. Если мир подлинно ограничен и конечен, то форма его так устроена, что мы, сколько бы ни двигались, не можем нарушить ее. Значит, пространство конечного мира должно обеспечить невы–хождение за пределы формы мира. Другими словами, пространство должно быть неоднородно. И уже дело опять–таки, главным образом, науки, а не специально философии исследовать типы мирового пространства, обеспечивающие невыхождение за пределы, которое требуется диалектикой [343].

3. Итак, мир физически конечен — в пространстве и во времени; он — конечная величина. Но это и значит, что нельзя выйти за пределы пространства и времени, двигаясь в пространстве же и во времени. За пределы пространства и времени можно выйти, прекратив вообще всякое свое бытие в пространстве и во времени. Но, во–первых, для этого не надо двигаться и преодолевать пространства и времена; это делается в любом пункте пространства и времени. Во–вторых же, выйдя в таком случае из пределов пространства и времени, все равно нельзя выйти из своего вечного имени, в котором всегда пребывал до всяких времен и после них; тут вещь перестает быть конечной величиной, но все же вечно пребывает оформленным смыслом, именем.

Итак, диалектика может признать только конечный в пространственно–временном отношении мир, и она яснейшим образом показывает, как тут нужно понимать проблему границы мира. Можно сказать и так: по мере приближения к пространственной границе мира все больше и больше уменьшается тот масштаб, которым мы измеряем пространство. И это уменьшение идет до бесконечности, так что, сколько бы мы ни приближались к границе, мы никогда ее не достигнем, а тем не менее она — подлинная и необходимая реальность.

Впрочем, если угодно, можно признать также и возможность выхода за пределы мира. Однако это есть скорее не выход, а некое специфическое изменение того же самого мира. Современная физика, основываясь на принципе относительности, мыслит себе величину тела не абсолютной, но зависимой от движения. Тело укорачивается в направлении своего движения. И чем быстрее движение, тем объем тела становится меньше. Если мы будем смотреть на движущуюся систему с какого–нибудь «неподвиного» места, то тела этой системы зависят от величины