О студенте П. Филиппове, авторе "Истолкования десяти заповедей "Достоевский писал: "Он еще очень молодой человек, горячий и чрезвычайно неопытный, готов на первое сумасбродство и одумается только тогда, когда уже бед натворит. Но в нем много очень хороших качеств, за которые я его полюбил — именно: честность, изящная вежливость, правдивость, неустрашимость и прямодушие ".

Григорьев составил агитационную брошюру: "Солдатская беседа ", в которой учил солдат расправиться с царем. Достоевский был активным членом дуровской группы. О его революционном настроении свидетельствует Пальм: "Когда однажды спор сошел на вопрос: "ну, а если бы освободить крестьян оказалось невозможным иначе, как через восстание? "Достоевский со своей обычной впечатлительностью воскликнул: "Так хотя бы через восстание! "В своем романе "Алексей Свободин "Пальм воспроизводит некоторые черты Достоевского: "Свободин тихо и медленно сказал: "Освобождение крестьян несомненно будет первым шагом к нашей великой будущности ". Милюков вспоминает, как Достоевский с обычной своей энергией, читал стихотворение Пушкина "Деревня ". "Как теперь, слышу восторженный голос, каким он прочел заключительный куплет:

"Увижу–ль, о, друзья, народ неугнетенный. "[107]).

П. Семенов–Тянь–Шанский, решительно отрицая революционность Достоевского, все же допускает в нем возможность "увлечений ". "Революционером Достоевский никогда не был, пишет он, и не мог быть (?), но, как человек чувства, мог увлекаться чувствами негодования и даже злобою при виде насилия, совершаемого над униженными и оскорбленными, что и случилось, например, когда он увидел или узнал, как был прогнан сквозь строй фельдфебель Финляндского полка. Только в минуты таких порывов Достоевский был способен выйти на площадь с красным знаменем… "

По свидетельству П. Григорьева, Достоевский взял на себя "изложение социализма "на одном из собраний дуровского кружка.

Мы ничего не знаем о характере заседаний этого общества; ни один из участников его не выдал тайны. Но о революционной тактике его можно судить по донесению Липранди: оно касается разговоров, которые велись в кружке Петрашевского среди радикальных его членов.

"В собраниях происходили рассуждения о том, как возбуждать во всех классах народа негодование против правительства, как вооружать крестьян против помещиков, против начальников, как пользоваться фанатизмом раскольников, а в прочих сословиях подрывать и разрушать всякие религиозные чувства, которые они сами из себя уже совершенно изгнали, проповедуя, что религия препятствует развитию человеческого ума, а потому и счастья; тут же было рассуждаемо о частных мерах, как действовать на Кавказе, в Сибири, в Остзейских губерниях, в Финляндии, в Польше, в Малороссии ".

Если Липранди был правильно осведомлен о собраниях у Петрашевского, то можно предположить, что такова была программа радикалов дуровского кружка. Для исполнения ее было решено устроить тайную типографию.

Два важных документа проливают свет на активную роль Достоевского в этом заговоре. Это — показание Спешнева следственной комиссии и письмо Аполлона Майкова к П. А. Висковатову 1885 года.

На следствии Спешнев заявил: аВ ноябре или в конце октября 1848 года некоторые, которым почему‑то не нравилось общество Петрашевского, вознамерились перестать посещать его и открыть свой салон. Так пришли ко мне в одно время Плещеев и Достоевский и сказали, что им хотелось бы сходиться со своими знакомыми в другом месте, а не у Петрашевского; где и скучно и ни об чем не говорят, как о предметах ученых, и люди почти незнакомые, да и страшно сказать слово ". Из этого осторожно–ловкого показания выясняется факт выделения из группы Петрашевского нескольких "недовольных ", желающих открыть свой салон. Инициатива этого начинания принадлежит Достоевскому и Плещееву.

В 1885 году Аполлон Майков писал П. Висковатову: "Раз,. кажется в январе 1848 грда,[108] приходит ко мне Ф. М. Достоевский, остается ночевать — я жил один на своей квартире — моя кровать у стены, напротив диван, где постлано было Достоевскому. И вот он начинает мне говорить, что ему поручено сделать мне предложение: Петрашевский, мол, дурак, актер и болтун, у него не выйдет ничего путного, а что люди подельнее из его посетителей задумали дело, которое Петрашевскому неизвестно, и его туда не примут, а именно: Спешнев, П. Филиппов (эти умерли, так я их называю, другие, кажется, еще живы, потому об них все‑таки умолчу, как молчал до сих пор целые 37 лет обо всем эпизоде) и еще пять или шесть, не помню, в том числе Достоевский. И они решили пригласить еще седьмого или восьмого, то есть меня. А решили они завести тайную типографию и печатать и т. д. Я доказывал легкомысле, беспокойность такого дела, и что они идут на явную гибель. Да притом, это мой главный аргумент — мы с вами поэты, следовательно, люди не практичные, и своих дел не справили, тогда как политическая деятельность есть в высшей степени практическая способность и проч. И помню я — Достоевский, сидя, как умирающий Сократ перед друзьями, в ночной рубашке, с незастегнутым воротом, напрягал все свое красноречие о святости этого дела, о нашем долге спасти отечество и пр. — так что я, наконец, стал смеяться и шутить. "Итак — нет? " — заключил он. — "Нет, нет и нет. Утром, после чая, уходя: вНе нужно говорить об этом — ни слова ". — "Само собой ". Впоследствии я узнал, что типографский ручной станок был заказан по рисунку Филиппова в разных частях города и за день, за два до ареста был снесен и собран в квартире одного из участников М–ва[109]), которого я, кажется, и не знал; когда его арестовали и делали у него обыск, на этот станок не обратили внимания, у него стояли в кабинете разные физические и другие инструменты и аппараты, но дверь опечатали. По уходе комиссии, и по уводе домашние его сумели, не повредив печатей, снять дверь с петель и выкрали станок. Таким образом, улика была уничтожена. Обо всем этом деле комиссия ничего не знала, не знал и Петращевский, и изо всех, избегших ареста, только я один и знал ". Во свете этих недавно открытых фактов, исповедь "Дневника Писателя "1873 года раскрывается во всей своей поразительной правдивости и становится понятным заявление автора о том, что "он мог бы сделаться нечаевцем во дни своей юности ". Революционная ячейка с тайной типографией и с программой пропаганды восстания, действительно, была близка к нечаевской организации. В своем обличительном романе "Бесы "Достоевский изгоняет многих "бесов "из одержимой России, но он помнит, что и он сам был когда то в их числе.

В конце своей жизни писатель говорил Д. Аверкиеву, что "петрашевцев и себя в том числе полагает начинателями и распространителями революционных учений ". После "перерождения убеждений "он считал революционный период своей жизни отречением от Христа и грехом против русского народа. Когда однажды ему сказали: "Какое, однако, несправедливое дело ваша ссылка! "он с раздражением возразил: "Нет, справедливое; нас бы осудил народ ". А между тем, только из любви к народу, ради освобождения его, вступил он на гибельный "нечаевский ттуть ". Следственная комиссия была права, квалифицируя Достоевского, как "одного из важнейших ".

Центральной фигурой дуровского кружка был Спешнев, человек, имевший на Достоевского громадное и загадочное влияние. В. Семевский[110] собрал о нем любопытные сведения. Спешнев происходил из богатой семьи, учился в лицее и вышел из него, не окончив курса. У него был роман с Савельевой, которая покинула мужа и двух детей и уехала с ним за–границу. Там она отравилась из ревности. Спешнев прожил за–границей четыре года (1842–1846) и в Дрездене слыл львом иностранного, особенно польского общества. По словам Бакунина, КЕ. П. Языкова, ее дочь и все их приятельницы, даже одна 70–летняя польская графиня были в него влюблены. Но не одни дамы, а и молодые поляки, преимущественно аристократической партии Чарторыжского, были от него без ума. Его неразлучным сеидом был Эдмонд Хоецкий ". Огарева–Тучкова пишет о нем: "Он обращал всеобщее внимание своею симпатичною наружностью. Он был высокого роста, имел правильные черты лица; темно–русые кудри падали волнами на его плечи, глаза его, большие, серые были подернуты какой‑то тихой грустью ". В Дрездене в 1845 году Спешнев писал рассуждение о тайных обществах и изучал историю первоначального христианства. "Его поразили тогда мировое влияние и совершенный успех этого древнего тайного общества ", и он стал думать о создании такого общества в современную эпоху. Сочинение его делилось на четыре главы: 1) школа ессейская и возрастание первоначального христианского общества, 2) история некоторых новейших тайных обществ, 3) различие действия христианского общества от тайных, 4) наилучшая организация тайного общества применительно к России. — Думал он также об издании свободного заграничного журнала на русском языке. Вернувшись в Петербург, Спешнев стал посещать Петрашевского, но общество это ему не нравилось. Он был одним из первых русских, познакомившихся с "Коммунистическим Манифестом "Маркса и Энгельса. У Петрашевского "он прочитал тольку одну лекцию, которая показалась, кажется, и сухой и короткой, так что он не решался уже более распространять своих иррелигиозных идей и предпочел лучше совсем не делать более изложений, а писать про себя ". В своей лекции он проповедывал "социализм, атеизм, терроризм, все, все доброе на свете ". По показаниям Момбелли, "Спешнев объявлял себя коммунистом, но вообще мнений своих не любил высказывать, держа себя както таинственно, что в особенности не нравилось Петрашевскому. Тот часто жаловался на скрытность Спешнева и говорил, что он всегда хочет казаться не тем, что есть ". Спешнев говорил у себя лишь "столько, сколько нужно, чтобы заставить других говорить, поддержать разговор, а сам только слушал… К гостям он был приветлив и внимателен, но всегда холоден, ненарушимо спокоен, наружность его никогда не изменяла выражения ". Понятно, что коммунисту Спешневу либеральная болтовня в кружке Петрашевского не могла нравиться. Очень вероятно, что именно по его инициативе (а совсем не Достоевского), выделилась группа Дурова. Возможно также, что этот теоретик тайных обществ составил устав нового тайного общества и был его главным руководителем. При обыске у него была найдена "обязательная подписка ": "Я, нижеподписавшийся, добровольно, по здравом размышлении и по собственному желанию, поступаю в русское общество и беру на себя следующие обязанности, которые в точности исполнять буду ". Вот первая из этих обязанностей: "Когда распорядительный комитет общества, сообразив силы общества, обстоятельства и представляющийся случай, решит, что настало время бунта, то я обязываюсь, не щадя себя, принять полное открытое участие в восстании и драке ". Несомненно, что на одном из таких заявлений стояла также подпись Достоевского….

Холодный и таинственный красавец Спешнев приобрел над душой писателя безграничную власть. В 1854 году Достоевский писал о нем: "Чудная судьба этого человека; где и как он ни явится, люди самые непосредственные, самые непроходимые окружают его тотчас же благоговением и уважением ". Плещеев в письме к Добролюбову (1860 г.) говорит о Спешневе: "Можно сказать положительно, что из всех наших это самая замечательная личность ".