Но "обличение обличителей "кончается оптимистической нотой. Автор верит, что в России не одни только "фельдфебеля цивилизации и европейские самодуры ", что юный человек уже народился, что этот новый Чацкий скоро явится, "но уже не в истерике, как на балу Фамусова, а победителем, гордым, могучим, кротким и любящим ". Нужно особенно подчеркнуть эту веру Достоевского, т. к. она ляжет в основу его дальнейшего творчества. Поиски нового "положительно–прекрасного человека "вдохновляют его большие романы; он ищет его в дворянстве, в народе, в духовном сословии. Князь Мышкин и Алеша Карамазов по разному воплощают мечту писателя о грядущей России.

Размышления о России и Западе приводят автора к выводу: Европа помогла нам в нашем национальном развитии, но теперь мы доросли до самостоятельной жизни и европейская цивилизация нам не только не полезна, но вредна. И на самом Запада она разложилась и из развития превратилась в "препятствие развития ".

Доказательству этого утверждения посвящена вторая часть "Зимних заметок " — о гибели Европы.

В. Лондоне бывший каторжник не побоялся встретиться с политическим эмигрантом Терпеном, несмотря на то, что редактор "Колокола "находился под надзором русской полиции. В эту эпоху он был духовно близок Герцену, кторый писал тогда свои "Концы и начала ". Как и "почвенники ", Герцен верил в высокое историческое призвание России, находил в крестьянской общине и рабочей артели зачатки нового общественного устройства, чувствовал в русской литературе дух великого народа. Страхов замечает, что "Зимние заметки о летних впечатлениях "отзываются влиянием Герцена. Автор "Концов и начал "несомненно укрепил в Достоевском его убеждение в гибели Запада. Вот. что он писал в то время: "Весь образованный мир идет в мещанство, а авангард его уже пришел. Мещанство идеал, к которому стремится, подымается Европа со всех точек дна… Да, любезный друг, пора придти к покойному и смиренному сознанию, что мещанство — окончательная форма западной цивилизации, ее совершеннолетие, etat adulte ".

Разложение Европы показано Достоевским с поразительной силой в картине двух городов, Парижа и Лондона. В первом — мещанство, застывшее в своем самодовольном благополучии, во втором — буржуазный порядок во всем своем демоническом величии.

Автор называет Париж самым нравственным и самым добродетельным городом; в нем все благоразумно, очерчено, разлиновано; все уверили себя, что довольны и совершенно счастливы и окаменели в "затишьи порядка ". Буржуа хочет убедить себя, что идеал достигнут и что Париж совершенный рай земной.

Мещанское благополучие изображается в остро–пародийной картинке: "Если посмотреть на большой двор в Палэ–Рояле вечером, то придется непременно пролить слезу умиления. Бесчисленные мужья прогуливаются со своими бесчисленными эпузами под–руку, кругом резвятся их милые и благонравные детки, фонтанчик шумит и однообразным плеском струй напоминает вам о чем‑то покойном, тихом, всегдашнем, постоянном, гейдельбергском… "

"Все французы имеют удивительно благородный вид ". В театре публика любит мелодраму, в которой "предлагаются высшие черты и высокие уроки ". Герой обязательно должен быть бессребренником, ругаться скверными словами и плевать на миллион. но в конце пьесы миллион он все‑таки получает — "в виде награды за добродетель ".

Несмотря на неизъяснимое благородство., в натуре буржуа много лакейства и прирожденного шпионства, но главное характерное его свойство, это красноречие. "Любовь к красноречию в нем неугасима и с годами разгорается все больше и больше ". Для этой цели в законодательном корпусе содержится шесть либеральных депутатов. Они вполне бесполезны, но когда говорят, то у всей Франции слюнки текут. Даже инвалид, показывающий гробницы в Пантеоне, упивается своим заученным красноречием.

Буржуазному раю Парижа противоставляется капиталистический ад Лондона. Тон резко меняется: ироническая восторженность сменяется мрачным и страстным пафосом. "Это какая‑то библейская картина, что‑то о Вавилоне, какое то пророчество из Апокалипсиса, воочию совершающееся ". Чувство надвигающегося конца, припрятанное в Париже под лицемерным благополучием, в Лондоне вырывается наружу. Достоевский вдохновляется Апокалипсисом, книгой, с которой мистически связано все его творчество. Как латмосский пророк, он видит в Лондоне вавилонскую блудницу, в кипении огромного города — жертвоприношение Ваалу. "Ночью по субботам полмиллиона работников и работниц, с их детьмщ, разливается, как море, по всему городу… В мясных и съестных лавках толстейшими пучками горит газ, ярко рсвещая улицы… Народ толпится в отворенных тавернах и в улицах. Тут же едят и пьют. Пивные лавки разубраны, как дворцы… Все это поскорее торопится напиться до потери сознания… "

В Гай–Маркет "по ночам тысячами толпятся публичные женщины… Великолепные кофейни, разубранные зеркалами и золотом, на каждом шагу… Толпа не умещается на троттуарах и заливает всю улицу. Все это жаждет добычи и бросается с бесстыдным цинизмом на первого встречного ". Достоевский запомнил девушку ослепительной красоты, пившую джин в Казино с каким‑то джентльменом, а в толпе на улице девочку лет шести, грязную, испитую и избитую с выражением безвыходного отчаяния на лице. "Вообще предметы игривые ", заканчивает он.

Всемирная выставка,. "кристальный дворец ", поражают русского путешественника; ему отчего‑то становится страшно. "Вы чувствуете страшную силу, которая соединила тут всех этих бесчисленных людей, пришедших со всего мира в едино стадо. Это полное торжество Ваала, окончательное устройство муравейника ". Автор прикасается здесь к глубочайшей своей идее об антихристовом земном царстве; критика буржуазного порядка в духе Герцена вдруг выростает до апокалиптического видения. Капиталистический строй — царство Ваала, демона,, которому приносятся человеческие жертвы. Это он согнал людей в стадо, это он выстроил гигантский муравейник. "Но еслиб вы видели, как горд тот могучий дух, который создал эту колоссальную декорацию и как гордо убежден этот дух в своей победе и в своем торжестве, то вы бы содрогнулись за его гордыню, упорство и слепоту, но содрогнулись бы и за тех, над кем носится -и царит этот гордый дух ".

"Кристальный дворец "выставки превратится в "хрустальный дворец "социализма в "Записках из подполья "; гордый и могучий дух будет назван по имени в "Братьях Карамазовых ". Это Антихрист — Великий Инквизитор. В гениальных пророческих образах, "Зимних заметок "заложены зерна величайших религиозных прозрений Достоевского. В царстве Ваала человеческая душа смиряется, подчиняется, ищет спасения в джине и разврате. Пронзает душу апокалиптический образ: "Вы чувствуете, глядя на всех этих париев общества, что еще долго не сбудется для них пророчество, что еще долго не дадут им пальмовых ветвей и белых одежд и что долго еще будут они взывать к Престолу Всевышнего: "доколе, Господи… "

После видений парижского "рая "и лондонского "ада " — историко–философское объяснение. Французская революция не удалась: свобода досталась только человеку с миллионом; равенство приобрело обидный смысл, а братства не получилось, потому что на Западе никакого братского начала не существует. За неимением братства, социалисты пытаются создать его разумом и расчетом. Получается тот же муравейник, что и в капитализме. Они загоняют человека в фаланстеры, а он упирается и заявляет, что "своя воля лучше ". В этих немногих строках намечена основная тема "Записок из подполья ".