13. Если личность — индивидуум или личность соборная, — несмотря на свои грехи и свое несовершенство, становится живым членом Церкви, — вся ее жизнь и деятельность в меру этого становления являются церковными. Таким образом, деятельность личности приобретает глубочайший религиозный смысл, как свободное соучастие в созидании Тела Христова. Свобода христианской личности становится творческою свободою; однако не в том смысле, конечно, что мы созидаем нечто новое из ничего или из себя самих, соперничая с Богом, но в том, что мы по бесконечной благодати Божьей богоуподобляемся даже и до причастия творчеству Божьему. Разумеется, здесь открывается бесконечная лествица степеней соучастия: от полноты возможного на земле богоуподобления до малейшего доброго движения сердца. Но не следует пренебрегать и малейшим, ибо оно ценно. Мир становится Церковью в целом своем и во всякой личности своей; хотя в одной больше, а в другой меньше. Но мир вовсе еще Церковью не стал и с нею никак не может быть отожествлен. В той мере, в какой он еще не стал и не становится Церковью — он вне ее, хотя бы и считал и называл себя христианским. Он живет еще по закону своей греховной необходимости. И в нем искажается собственное его доброе стремление, подменяясь злым. На место благой цели незаметно прокрадывается злая или мнимая, — или самое эту благую цель мир начинает осуществлять злыми средствами и тем уже показывает, что она превратилась в неблагую.

Чтобы понять отношение Церкви к личности, необходимо всегда помнить что Бог создает свободную личность и ждет от нее свободного саморазвития, которое и является ее целью. Бог не ограничивает ее свободы, не стесняет ее действий указаниями, как и что она должна делать в данном конкретном случае, ибо она сама должна свободно все это определить и осуществить. Закон Божий дает лишь общие предписания; и к тому же свобода христианина заключается как раз в том, что этот закон для него не является внешним, ибо написан в самом сердце его, т. е. совпадает с лучшим и свободным его «я». (ср. Рим. 2, 10 — 29). Бог не стесняет человека даже чудом Своим, коего христианин и не должен требовать, но всякое совершаемое Богом чудо является действием Его благодати, строго соответствующим, хотя иногда и таинственно и недопостижимо, человеческой свободе. Чудо не может быть ограничивающею свободу необходимостью уже потому, что оно и есть сама свобода. И не православным является учение о насилующей человека, хотя бы и грешного человека, благодати (gratia, quae nolentem trahit).

Очевидно, что и руководимая Духом Святым Церковь не может и не хочет ограничивать свободу личности. Иначе как бы сама она была свободной? Церковь благословляет всякого человека и помазует его миром на великое служение христианина, но не предписывает ему, как именно должен он свое служение осуществлять, ибо это дело его свободы. Она благословляет свободно избираемый им путь — монашеский и семейный, науку и ремесло или служение государству. И этим она говорит, что на всяком пути может человек осуществлять Божью волю и творить добро, но не говорит, что ее благословение делает путь его безгрешным и совершаемые им свободно грехи ему не вменяются. Церковь благословляет и воина, ибо он стремится к добру, когда хочет защищать своих братьев и благо своего отечества, и совершает великое добро, когда жертвует своею жизнью. Но этим Церковь отнюдь не оправдывает тех насилий и зверств, которые может совершить дурной воин, не оправдывает и неизбежного эмпирически факта убийства врагов. Грех остается грехом, и Церковь греха в добро не переименовывает. Она знает, что эмпирически убийств на войне не избегнуть; однако не запрещает идти на войну, так как иначе не осуществит человек того добра, которое должен совершить, и так как Церковь знает, что эмпирически неизбежное преодолимо для силы Божией. А как преодолимо, о том Церковь конкретных указаний не дает, ибо благодать Божия действует в свободном человеке. В чем человек согрешит, Церковь всегда скажет, и откроет ему путь покаяния; но: как человеку, руководствуясь общим указанием ее, можно осуществить возложенную на него добрую задачу без греха, — о том она предоставляет думать и трудиться самому свободному человеку, настаивая, что умывание рук и бездействие — грех не меньший. Впрочем, Церковь может дать и еще большее, но не в виде единичных конкретных советов, а в виде всецелого руководства — тогда, когда человек всецело хочет жить по закону церковной свободы. Но в этом случае он принимает на себя особое служение, ни с каким иным не совместимое: постоянно «окормляется» старцем и вожделеет о чине ангельском. Таково существо и общее направление воздействия Церкви на человека. Однако Церковь живет и действует не по законам мира сего, познает и разумеет не по малому и ограниченному человеческому разуму. Она ведает ему недоведомое, и наши человеческие соображения всецело определить пути благодати не могут. Потому даже до того, что мы смущаемся и соблазняемся, может Церковь по благодати Божией входить в жизнь, нисколько себе не противореча. Ведь мог же св. Серафим Саровский спасти человека от необходимой смерти и повелеть сестре умереть вместо брата.

14. Так же относится Церковь и к соборной личности — к народу или многонародному культурному целому — или, говоря сокращеннее и проще, но неточно, к государству, ибо государство и есть необходимая форма личного бытия для всякого соборного субъекта, поскольку он объединяет себя в эмпирической и грешной сфере и противостоит Церкви и в ней своему собственному истинно и совершенно личному бытию. Последнею, но не эмпирическою и эмпирически недоступною, целью государства является превращение его в церковную личность (параграф 9). Но эмпирически государство только хочет и стремится быть церковным и не хочет отказываться от своих чисто–эмпирических задач. Оно в значительной мере руководствуется животным эгоизмом и инстинктом биологического самосохранения. Оно поэтому совершает действия, которые и само должно считать грешными, по крайней мере — тогда, когда их совершает не оно само, а его «подданный», — убийства, кражи, насильственное присвоение чужой собственности и т. д. Поступая так, эмпирическое государство удаляется от своего идеала и часто снижает себя до уровня нравственно–одичавшего, одержимого животными инстинктами существа. Но это не значит еще, что оно не признает своего идеала, не стремится к нему и при всей своей греховности не осуществляет нужного и благого. Это не значит, что существо народа–государства становится злым: оно, как всякая сотворенная Богом личность, — добро, но оно грешит и грехами свое добро искажает и умаляет. Эмпирическое государство, в лучшем случае, только в малой степени оцерковляется. Оно — самоорганизация греховного мира, который, однако, и в греховности своей раскрывает свою особенную, специфическую природу, благую и долженствующую быть церковною, хотя еще и не ставшую. Не было еще, нет и не может быть на грешной земле совершенного христианского государства, ибо, если бы такое государство явилось, тогда бы не было на земле ни одного грешника и сама земля была уже святою. Святая же земля не есть уже земля эмпирическая (параграф 2). Бывают только государства, называющие и считающие себя христианскими и стремящиеся стать христианскими, но фактически — все же остающиеся «языческими». Государство может поэтому называть себя христианским лишь в том смысле, что оно хочет и стремится стать христианским. Но оно так же не имеет права считать себя истинно христианским, как никто из нас не имеет права считать себя религиозно или нравственно здоровым и безгрешным, совершенным христианином.

Весьма трудно, но необходимо относиться к государству с двух точек зрения и оба отношения одинаково сохранять, но друг с другом не смешивать. — Во–первых, государство имеет задание стать церковным (хотя вполне церковным на земле стать не может), становится церковным и, как становящееся церковным, есть благо. Во–вторых, как еще не становящееся и не ставшее еще церковным, оно является, правда — не злом, но злым и грешным. При этом государство нельзя смешивать со святым и праведным, хотя оно и совершает доброе, ибо святое и праведное не совершает зла. Нельзя далее смешивать государство с Церковью не только потому, что оно еще грешно и только становится церковным. Даже став всецело церковным (это возможно лишь за гранью эмпирического мира), государство не исчезнет, но сохранится как особая сфера церковного бытия со своими особыми задачами, как сфера, отличная от той, которую мы называем Церковью в собственном и узком смысле слова и которая возглавляется церковною иерархиею. В этом смысл благословения государства Церковью и, в частности, смысл помазания на царство. Так и всякий христианин, являясь живым членом единой Церкви, не утрачивает в ней своей индивидуальности и своего лица.

Церковь видит в государственно объединенном соборном субъекте живую, сотворенную Богом и потому благую личность, но и грешника, обуреваемого страстями, одержимого грубым биологическим инстинктом, хотя и таящего в себе великие нравственные возможности и долженствующего оцерковиться. Церковь должна содействовать оцерковлению государства, но и не закрывать глаза на его греховность и не потакать проявлениям этой греховности. Благословляя государство как всякое творение Божие, благословляя его стремление к совершенству и совершаемое им даже во грехе добро, Церковь осуждает и отвергает его несовершенство, как грех и зло, как царство мира сего и дьявола. Однако, призывая государство к усовершению и осуждая его грехи, Церковь не предписывает ему его конкретных задач, не чертит политических программ, ибо все это его, государства, цели и задачи, и им самим они должны быть свободно найдены, поставлены и осуществлены. И осуждение Церковью греховности и грехов государства нельзя ни в коем случае понимать как призыв к бездеятельности, к потере души во имя мнимого ее спасения. Деятельное свободное саморазвитие есть существо всякой личности, а бездеятельность — такой же грех, как и грешная деятельность, если не худший.

В том–то и дело, что мы, грешные люди, по неразумию своему отделяем поступки от личности и сами поступки разделяем на «совершенно добрые» и «совершенно злые». Мы не понимаем, что зло только потому и существует, что паразитирует на добре, и что добро сквозь зло прорастает. Мы забываем, что на земле не может быть не только абсолютно злой или абсолютно благой личности, но и абсолютно злого или абсолютно доброго поступка. Во всяком человеческом действии добро смешивается со злом. Церковь знает это, но, памятуя о словах своего Главы, оставляет окончательное разделение добра и зла до великого дня Суда Божьего, когда пшеница будет самим Христом отделена от плевелов.

Thus, the Church first of all points out to the state its ideal goal, by which the state alone is alive, even if it is not aware of it – the Kingdom of God, and thus calls the state to speculation, or repentance (metanoia), or active churching. The Church compares the activity of the state with its ideal and makes manifest the sins and errors of the state not in order to hinder its activity, but in order to call it to perfection. But the Church itself does not set any specific goals and tasks for the state. A priest, a monk, a church hierarch, of course, think about state issues, perhaps even invent political theories, and naturally sympathize with certain measures of the state. But all this is not the thought and activity of the Church, but the personal opinions and personal activity of an individual churchman, an empirical person like any of us, even if incomparably more authoritative.

In blessing the state in its essence, in its life and ideal, the Church is in no hurry to bless individual concrete acts of the state and does not stoop to the level of a political factor or means. It anoints the sovereign to power, not to rule as such, but to Orthodox and good rule, kissing the Orthodox intention of the sovereign, by no means justifying the evil that he can commit. The Church blesses the Christ-loving army and prays for it, for only it allows the empirical state to fulfill its purpose, that is, to realize and protect the good of each and every one, for it is also always ready for podvig and sacrifice of its life for others. But by this the Church does not bless or justify either the fact that the state can and does use military force for purposes that are not prescribed for good, or that the army itself can cease to be Christ-loving and commit grave sins. The Church does not bless or justify the sins and murders committed in war: sin for her always remains a sin. But in condemning sin, it does not forget about the good done in sin and, calling for the overcoming of sin, expects this overcoming from human freedom. That is why, when the state declares war, the Church does not directly condemn the war, but prays that God will help the state to realize the truth that caused its sinful striving and which, despite sin, still remains in it. This truth is not necessarily connected with the overcoming of the enemy, but with the overcoming of the only enemy of Christians – evil. What the empirical truth consists in is not always clear, and it is not given empirically even to the Church, at least not to those who are unknown to those who enter it and represent it, except by the special grace of God. Therefore, war can also be an appeal to the Judgment of God, and even in defeat the truth of God can be achieved, to which, not knowing what it is, the state that began the war strove. It is for the realization of this Divine Truth that the Church prays, and not for the empirical overcoming of the enemy. For otherwise it would be necessary to admit that the Church can immediately pray for the victory of both adversaries, if Orthodox peoples are at war with each other, i.e., that her prayer has no meaning at all. When a war begins, the Church also prays for the Christ-loving army, that God would protect them from sins and forgive them the sins they committed, and bless them for the great feat of sacrifice.

Thus, it is clear that to this day one of the great feasts of the Russian Church is the feast of the Protection of the Most Holy Theotokos, associated with the memory of the defeat of the Russians by the Greeks. Thus, on the other hand, it is clear that the Church, in the person of St. Alexander Nevsky, honors the defender of Orthodoxy and Russia from heresy and his sacrificial feat, although this feat was connected with the sins inevitable in war. And St. Sergius of Radonezh blessed, and in his person the Church itself blessed, Dmitry Donskoy to assert the independence of Russia. And Patriarch Germogen, as the head of the Russian Church, called on the Russian people to stand up for the Orthodox Faith and their fatherland, although this was connected with the war and with the inevitability of the sins committed in it. The actions of St. Sergius and St. Hermogenes have been recognized by the Church as its own, even if they confuse some, who do not understand that it was not evil, but good, even in evil, that was blessed.

15. In making a strict distinction between the Church and the kingdom of this world, which is yet to become the Church, this distinction should not be reduced to the difference between different groups of people, and moreover by external signs. Every person, every person within himself becomes partly ecclesiastical and ecclesiastical, and partly still remains in this world. The division between the ecclesiastical and the non-ecclesiastical passes within every individual: as the boundary between the good he does and his sin, on the one hand, and between his orientation toward the ecclesiastical and his orientation toward the "worldly," on the other. That is why it is impossible to separate the ecclesiastical from the non-ecclesiastical, the Church from the state or the "world," as one aggregate from another. To a certain extent, everything that exists, every person and the state itself belongs to the Church and enters into it. However, one is more ecclesiastical, the other less ecclesiastical. And it is by this approximate "more or less" that we oppose the "world" to the Church. It should not be otherwise, since the meaning and existence of the world is that it becomes the Church. By saying: "This concrete multiplicity of people is the Church, and that concrete unity of people is the world and, as an organized world, the state," we do not assert that in the first multiplicity of people all and all people are only ecclesiastical and have overcome the worldly and sinful, and in the second, on the contrary, everyone and everyone is only sin and sinners. In such definitions we speak only of the predominance of the ecclesiastical or non-ecclesiastical and also of the main, dominating goals of this or that plurality of unity. The goal of the Church is to transform the whole world into the Kingdom of God, the purpose of the state is to organize this world as it is.

But the Church, striving for its goal, still remains on earth and cannot neglect a certain self-organization, while the state, occupied with the organization of sinful existence, does not reject its ideal, i.e., its ecclesiastical existence, and conforms its activity to it, as far as possible.

From the basic task of the transfiguration of the world and of every person, which is their salvation, follows the entire external organization of the Church, grace-filled with her bishop Jesus Christ, her hierarchy, her local and ecumenical councils, the external forms of life, activity, sacraments, and teaching established by her. Thanks to this, the Church acquires visibility and appears as an external and harmonious organization, embracing all the Orthodox faithful, who, as if each being divided within himself, with the other part enter into the state organization. Therefore, the state and the Church confront each other as two externally defined organizations, guided by different and, however, in essence, not mutually contradictory, but even mutually agreed, goals. But this confrontation does not affect the fullness of the Church's existence, and it is impossible to oppose the state to the Church, as one concrete aggregate of people, to another of the same kind. For every person, and empirically every Orthodox believer, is both a member of the Church and a member of the state, only distinguishing them within himself and in one way or another harmonizing them.

16. From all that has been said, it is clear how unnatural and absurd is the modern idea of the "separation of the Church from the state"Such a "separation" is, firstly, an attempt by the state to deny the validity of its ideals and tasks by the Church and the need for this justification. In this way, the situation is created that the state either replaces the faith of the Church with some imaginary religion, for example, the religion of humanity or communism, or attaches absolute importance to itself, i.e., turns out to be self-adoring, or professes complete relativism, which is unable to justify anything and inspire no one. Secondly, such a "separation" is actually impracticable. For every believer still remains in the Church, and the state itself, insofar as it is not limited to the sphere of purely practical tasks and is guided by some ideals, i.e., insofar as it exists, it remains potentially ecclesiastical. And this is all the more so since if the state thinks that it separates the Church from itself, the Church does not and cannot recognize such a separation. "Separation" can have only one meaning in practice—the meaning of the separation of state and church external organizations. It concerns the rights and position of the church hierarchy, where it is closely related to the activities of the state, the rights and position of the entire church society, since it is both externally organized and is the subject of certain civil or even public rights. It is incorrect to call all this the "separation" of the Church from the state, if only because all this exists to one degree or another always and everywhere, without any general legislative acts and declarations.