и потом уже без музыки, без Москвы и Петербурга, в другом тоне, вне времени:

Мне хочется бежать от моего порога. Куда? На улице темно.

* * *

В тот год (1961), что прислали мне (из редакции “Воздушных путей”), дабы я о них написал, неведомые мне его стихи, на чтении которых все дальнейшее и основано, больше двадцати лет прошло с его смерти, почти полвека — со времени наш их первых встреч. Лежали эти стихи, – вижу их и сейчас: целый ворох отдельных листов лежал на моем столе со стихами, не для меня одного новыми, написанными частью одновременно с только что приведенными, частью ближе к середине тридцатых годов или чуть позже, во время воронежской не то ссылки, не то каторги, по-видимому длившейся около трех лет и которая уже в первый год вырвала у него стон

Пусти меня, отдал меня, Воронеж, а потом столько еще других…

Их-то я прежде всего и слышал, перебирая эти листки. Нашел среди них список так сильно взволновавшего меня в свое время и такого волнующе-прекрасного стихотворения 31-го года.

За высокую доблесть грядущих веков…

с текстом значительно лучшим ранее мне известного. Многие стихотворения были датированы или, по крайней мере, помечены годом их написания. Можно было таким образом восстановить, хотя бы в общих чертах, их последовательность во времени.

Я разобрал листки, разложил их в соответственном порядке. Решил затем, что буду теперь читать стихи эти “начисто”,— как прочтут их другие в этой книге “Воздушных путей”, раньше еще, чем заглянут в мою статью. Буду читать их, как читал когда-то “Камень”. Но как ни старался, так читать я их не мог.

Бедный, бедный, со своим высоким даром, замученный, затравленный поэт! Все трудней становилось дышать, все туже затягивалась петля. Теперь уж не темно на улице, а “ночь на дворе”. Теперь не

Спина извозчика и снег на пол-аршина: Чего тебе еще? Не тронут, не убьют.

Теперь:

Нет, не спрятаться мне от великой муры За извозчичью спину – Москву — Я трамвайная вишенка страшной поры И не знаю, зачем я живу.

И не просто теперь “век мой, зверь мой”, теперь иначе:

Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей. Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей.

Этот волкодав, эта шапка в рукаве возвращаются, как образы назойливого сна, в невнятных мучительных строчках:

Ночь на дворе. Барская лжа! После меня — хоть потоп. Что же потом? — храп горожан И толкотня в гардероб. Бал-маскарад. Век-волкодав. Так затверди назубок: С шапкой в руках, шапку в рукав, — И да хранит тебя Бог!

Ночь на дворе:

Да, жалок тот, кого, как тень его, Пугает лай и ветер носит, И жалок тот, кто сам полуживой У тени милостыни просит.

Ночь на дворе: