Этот показатель истинен, и перед ним должны невольно склониться мнения, как бы они ни были давны или упорны.

И если миг этот прошел и люди остались еще жить, то как долго помнили бы они, что в минуту этой именно опасности, когда по-видимому никто не мог быть счастлив, они и были только истинно счастливы. И сами утилитаристы как много незнакомого им поняли бы при этом в человеке, счастье которого до сих пор они так печально просчитывают. Перед ними вскрылись бы источники жизни, не имеющие ничего общего с теми, какие они так бережно охраняли до сих пор и, в заботах всячески их оградить, засыпали мусором другие, гораздо более необходимые.

Примечания

Поворотными точками в этом отношении следует признать появление двух (между множеством других) трудов, классических в истории умственного развития новой Европы: Бэкона – Instawratio magna, и Бентама – Введение в основание нравственности, и законодательства. Первый, указав на могущество и благосостояние человека как на цель, к подножию которой приведется со временем познание природы, открыл этим указанием начало распространения утилитарного принципа вообще на всю сферу теоретической деятельности человека – всегда индивидуальной и субъективной; второй, утвердив резко этот же принцип в важнейшей части публичной деятельности народов, начал подчинение ему всей сферы практических и коллективных дел. Множество других трудов, о которых мы упомянули, кажется, все менее важны, нежели эти два: в них утилитарный принцип не является столь оголенным от всяких других начал, он не столь глубоко и искренно исповедуется, не по отношению к таким обширным сферам деятельности выражен. [«Великое восстановление наук» Ф. Бэкона было известно в России уже в XVIII в. по сокращенному переводу В. К. Тредиаковского (1760); в XIX в. – по переводу П. А. Бибикова (1874); «Избранные сочинения» И.Бентама вышли в русском переводе в 1867 г. (т.I, СПб.).]

Трактат «Contrat social» Руссо, по истине залегший в основу всего политического строя Европы, весь исходит молчаливо из идеи, что счастье человека есть единственный принцип его устроения на земле. Он весь, при некотором искусстве обработки, мог быть выражен в ряде положений, развивающих далее положения 11-14, выше изложенные. До какой степени это так, и до какой степени Руссо был логичен в своих построениях, можно видеть из того, что хотя обе идеи счастья как философской основы его трактата он и не упоминает (ему, вероятно, не приходила на мысль их связь), однако в одном месте и он утверждает, что при souverainele du peuple (власть народа, фр.) и suffrage universe (всеобщее избирательное право, фр.; = 14 положению нашего развития идеи счастья), раз выяснилась воля большинства, меньшинство сливается с этой волей; начинает мыслить и желать так, как если бы оно ничего раньше не думало и не желало и знало только эту законодательствующую волю большинства, чем, – утверждал Руссо, – и сохраняется свобода индивидуума при основании государства на принципе «общественного договора». Общественный договор – это есть согласие большинства понимать счастье так, а не иначе, и избирать средства осуществления его те, а не иные, – что становится законом для всех в человеческом обществе за неимением для него каких-либо других законов – религиозных, правовых, нравственных и проч. [Большинство сочинений Ж.-Ж.Руссо было переведено на русский язык в XVIII в., однако трактат «Об общественном договоре» впервые был издан в России в 1906 г.]

В давние годы, когда пишущий эти строки был убежден в истинности исследуемой идеи и ее безусловном верховенстве для человека, была естественна и попытка привести все свои действия в соответствие с ней: и именно необходимость при этом все относить к ожидаемому ощущению «счастья» (своего, как и других, с постоянной мыслью о его сумме) и порождаемое этой необходимостью беспрестанное рефлектирование действительности делает само ощущение ее как бы смутным, увядшим и во всех случаях – безрадостным. Можно предполагать, что эта же необходимость заставила Милля усомниться: «буду ли я лично счастлив, если будут осуществлены в человечестве все перемены, которые я нахожу полезными». Но чрезвычайно тяжелое чувство, которое он испытал при этом и которое можно назвать утратой вкуса к действительности, в обществе, принявшем идею счастья за верховный принцип для себя, будет испытываться и каждым: тогда кто же будет счастлив? И если ясно, таким образом, что поставление счастья для себя как цели не дает этого счастья ни для кого как результата, – то не следует ли отсюда прямо, что не это счастье, а что-то другое есть истинная цель человека, от которой уклоняясь, чтобы следовать ложной цели, он и испытывает страдание как последствие усилий, противных строю его природы.