Можно ли драться на дуэли (это особенно важный вопрос!), которая ведь строжайше осуждена и церковными, и гражданскими законами? Ибо из–за сущих пустяков, мнимого оскорбления светской чести, люди высших классов убивали друг друга в огромном количестве. Это было вроде поветрия во многих странах, при многих дворах Европы. Это было и против Слова Божия, и против Церковных постановлений, и против интересов государства, и гражданская власть с этим усиленно боролась. А не вызвать на дуэль или не принять вызова на дуэль роняет честь, вредит положению в свете, есть поэтому вещь совершенно невозможная, и никакой духовник не сможет этого требовать. Нужно разобрать, расчленить, и тогда не получается греха. «В самом деле, есть ли грех в том, чтобы отправиться в поле, там гулять взад и вперед, в ожидании прихода другого человека, и, наконец, защищаться, если на вас нападут? И стало быть, поступающий так нисколько не грешит, ибо это не значит, что он принял дуэль, раз его намерение было направлено на другие обстоятельства». «Так учит наш великий Hurtade de Mendeza», говорит казуист — собеседник Паскаля, и это место из его книги приводит и казуист Диана (р. 5, tr. III, г. 99).

— Но ведь это не значит разрешать дуэль, а напротив, бояться произнести слово дуэль! — Вы правы. Но есть более определенные места у казуистов, указывающие, что раз можно с оружием в руках защищать на войне свою жизнь, а также защищать против грабителя свою собственность, то тем более можно защищать свою честь, т. к. честь дороже и жизни, и жизни, и имущества. Можно это найти у о. Layman’a, у Hurtade, у Sanchez’a и др. Но нужно, чтобы намерение участника дуэли было направлено не на смерть врата, а на защиту своей чести и своего имущества. Sanchez говорит об этом (Theologia Moralis 1. 2. с. 39 п. 7) следующими словами: «Очень благоразумно говорить, что человек сражается на дуэли, чтобы спасти свою жизнь, свою честь или свое имущество (в значительном количестве), когда известно, что хотят несправедливо их отнять у него судебными процессами и разными крючкотворствами и что нет другого средства, чтобы их сохранить».

Мало того — некоторые казуисты признают, что можно, не погрешая против совести, убить и судью и неправедных свидетелей, если они угрожают нашему доброму имени. Так говорит, напр., казуист Эммануэл Са. (Et il confirme encore au meme lieu qu’on peut tuer et temoins et juges). Но, конечно, при этом нужно «направлять намерение». Более того, «я имею право, согласно самым новым авторам, убить человека, желающего испортить мою репутацию, в случае даже, что преступление, которое он разглашает, действительно было совершено, если только оно не было пока еще известно… Можно спокойно убивать человека, который только собирается нанести нам афронт — ударом палки или пощечиной» …

О, mon Рёге, — lui disje, — voila tout ce qu’on peut souhaiter pour mettre Thonneur a couvert, mais la vie est bien exposee, si pour de simples medisances et des gestes desobligeants on peut tuer le monde en conscience. (О, отче мой, воскликнул я, вот все, чего только можно пожелать, чтобы защитить честь, но жизнь зато очень уж стала небезопасной, если можно с спокойной совестью убивать за простое злословие или за грубый жест). «Вы правы, отвечает казуист, поэтому мы советуем на практике не пользоваться этим разрешением». Оказывается, однако, что этот совет не пользоваться этим разрешением, внушен этим богословам–моралистам не уважением их к Слову Божию и к Заповеди Божией, а соображением чисто внешнего характера: как бы не повредило государству, если бы стали слишком много и часто убивать, и кроме того можно подвергнуться наказанию по суду за такие убийства, ибо судьи не считаются с этими разрешениями казуистов. И так далее, и так далее.

Заповедь Божия и даже правда человеческая размягчены, отменены безудержным разливом казуистики. Все почти можно, все почти разрешено — нужно лишь соблюдать осторожность в процедуре — благодаря изворотливости в самых принципах и софистическим ухищрениям, прикрывающим самые тяжкие грехи. Всем нужно угодить — даже ворам и мошенникам. Можно, напр., в случае банкротства скрыть, не впадая в грех, часть своего состояния от обманутых кредиторов — столько, чтобы можно было безбедно и прилично жить. Нет препон, нет твердых граней, стержень нравственной жизни размягчен. Это не «Я стал всем для всех» ап. Павла, это — капитуляция тех, кто должны бы быть представителями Правды Божией перед неправдой мира! Как объяснить, что многочисленные духовные лица, большинство которых было безупречно в личной жизни, потеряло понимание Евангелия, не только Евангелия, но самых основ нравственного закона? Только извращением основной точки зрения: стремление к внешнему торжеству застилало глаза на опасность нравственного падения. Совершался страшный процесс нравственной подмены Законов Правды Божией, не взирающей на лица, угодничеством перед людьми, лицеприятием, особенно по отношению к сильным мира сего.

Человека «впихнуть в Царство Божие», помимо его усилий, помимо почти что его воли — вот к чему стремятся методы «de la devotion facile» (легкого благочестия). Говорить калсдое утро и каждый вечер Божией Матери: «Bonjour, Marie» и «Bonsoir, Marie», достаточно для спасения: Божия Матерь спасет, lе Рёге Barry «ручается за нее» («je vous en reponds et me rends pleige pour la bonne Mere» — стр. 465 книги о. Барри). Если и такие легчайшие формы внешнего почитания обременительны (все–таки нужно некоторое усилие, чтобы не забывать их исполнять), то достаточно положить себе в карман четки или иконку Божией Матери или обвить маленькими четками руку наподобие браслета. «Et puis dites que je ne fournis pas des devotions faciles pour acquerir les bonnes graces de Marie», как говорит о. Барри на стр. 166. [391] — Вот, отче, действительно величайшее облегчение. Итак это все, что можно было сделать, и я думаю, что этого достаточно… (Voila, топ Рёге, lui disje, Textreme facilite. Aussi, ditil, c’est tout ce qu’on a pu faire, et je crois que cela suffit…) «Больше, конечно, уже нельзя было сделать. Но я думаю, что этого будет достаточно, т. к. нужно быть уже большим негодяем, чтобы не пожелать, хотя бы один раз во всю жизнь найти минутку надеть четки на руку или положить их себе в карман и тем самым обеспечить свое вечное спасение с такой несомненностью, что те, кто испытали этот способ, никогда не были обмануты в своих ожиданиях, какую бы они ни вели жизнь, хотя, конечно, мы советуем не покидать пути добродетели».

С одной стороны софистическими ухищрениями уничтожается нравственная ответственность за ряд сознательных нарушений, во имя своих житейских интересов, основных заповедей Евангелия. Давать милостыню из своего излишка, говорится в Слове Божием. Но что есть излишек? Расходы, нужные для поддержания моего престижа в свете — столько–то слуг, карет — являются ли они ненужными, от которых следует отказаться или которые можно бы сократить? А если это может повредить моему положению в свете? Если так подойти к вопросу, то излишка у самых богатых, даже у королей, не окажется, ибо самая большая роскошь полезна с точки зрения положения в свете. Стало быть, заповедь о милости может быть легко обойдена. Заповедь о воздержании? — Можно есть сколько хочешь, и пить сколько хочешь — до пресыщения «Estil permis de boire et manger a son soul sans necessite et pour la seule volupte? — Oui certainement selon notre Pere Sanchez, pourvu que cela ne nuise pas a la sante, parce qu’il est permis a Tappetit naturel de jouir des actions qui lui sont propres». [392] Грех разрешается, оправдывается, если софистически «направить намерения» на какое–нибудь само по себе невинное и безразличное обстоятельство. Значит, конструируется искусственная, мнимая правота при моральном оправдании или, по крайней мере, извинении обмана, похищения чужого добра, невоздержания, лжи, даже убийства. Бог и Закон Правды получает поучительный жест, поклон, благочестивую формулу, князь мира сего получает остальное — самую суть поступка. Это делается под соусом «направления намерения».

On the other hand, a true inner life, a constant inner orientation towards God, is recognized as superfluous. Is love for God necessary? and "how often"? Some say that it is enough to love God on major holidays, others once a year, and still others once in a lifetime, before death.

Pascal here can no longer stand the position of his attentive and naïve listening and questioning, combined with the subtlest humor, here at the end of the X "Provinciale" his indignation breaks through. How, you have abolished the Commandment of God for the sake of human tradition! The very center, the very core of all spiritual life, without which all the rest, all the podvigs, all the virtues are nothing, you have recognized the love of God as unnecessary. Woe to you, blind leaders! Where are you leading the people who trust you, where are you leading the Church of God? "That is how we can briefly sum up the meaning of this indignant concluding speech (for it ends Pascal's conversation with the casuist; the other eight provincial letters follow a different plan).

… On attaque la piete dans le coeur, on en ote Tame qui donne la vie; on dit que à amour de Dieu n'est pas necessaire au salut... Voila le mystere d’iniquite accompli [393].

"The mystery of iniquity is complete!" And in the 14th letter we read that it is possible, according to some casuists, to kill witnesses whose testimony might discredit an assembly of clergymen: "Ou en sommesnous, mes Peres? Sont–ce des religieux et des pretres qui parlent de cette sorte? Sont–ce des chretiens? Sont–ce des Turcs? Sont-ce des hommes, sont-ce des demons?" — "Where are we, O my fathers? Do the clergy say this? Priests? In general, do Christians say this? or rather demons?"

You read these Letters with excitement. It was a struggle with the weapons of truth and indignation against a strong party that had at its disposal enormous resources and the support of those in power. The quotations are accurate (many generations after Pascal checked them). They are not distorted anywhere, nowhere is their meaning changed, not replaced; In some places there are contractions and condensation. Of course, this tendency, the lowering of the moral requirement, does not characterize the activity of all the members of the Jesuit order of that time, among whom there were many righteous and saints, but it does characterize the path it followed in the middle of the seventeenth century in the person of a number of its representatives (although not all the casuists quoted by Pascal were, as the Jesuits indicated, but they set the tone) to acquire and multiply their influence. To do this, it was necessary to meet sin halfway, not by rebuking menacingly and then forgiving, demanding first of all sincere repentance and lovingly accepting the penitents, but by lowering the moral range, applying itself to the disposition of selfish and voluptuous secular people who did not want to repent or change their lives with all its sinful habits and secular prejudices. Capitulation of the preachers of the Word of God to Mammon.

The impression of "Provincial Letters" was amazing. Two years after their publication, the Paris curés condemned the practice of casuists, and 20 years later, in 1679, many of the doctrines of casuists were condemned by the Holy See.

The Provincial Letters were a severe blow to the authority and reputation of the Jesuit Order, but it was not only an act of defense of truth and moral law, but also the greatest service rendered to the entire Christian world and the Catholic Church, and indeed to the Jesuit Order itself. A severe moral upheaval, a decrease in its prestige (and in the 18th century, a number of persecutions to which it was subjected in most European countries) helped the Jesuit order to overcome the dangerous temptation that led it along the path of too much adaptation and secularization, and to purify itself spiritually. Now he often shows examples of pure and unscrupulous service of God's Truth, high Christian righteousness and true Christian podvig and service of love.