«Кто рассуждает, как должно, о Боге, имея правильное представление об Отце, как и о Божестве Сына и о славе Св. Духа, тот воздает славу и честь Богу. Умножает эту славу тот, кто знает, как было все сотворено, как все было сохранено действием Промысла, снисходящим к малейшим подробностям (тварного бытия), как все будет приведено на суд в заключении нынешнего домостроительства. Тот воздает Богу славу и честь, кто способен все созерцать светлым и мирным разумом и после личного созерцания объяснить другим тайны благости Божией и Его праведных судов…» Как можно иметь всегда на устах хвалу Богу? — «Внутренний человек имеет духовные уста, которыми он питается словом жизни… Можно сказать, что мысль о Боге, однажды запечатленная и как бы выгравированная на главной части души (т. е. уме), есть непрекращающаяся хвала Богу». Вся духовная и телесная жизнь человека может прославлять Бога… Какую великую ценность в глазах !) Филон (современник Христа), был без сомнения одним из глубочайших мыслителей мира: он пытался объяснить в свете Ветхаго Завета и греческой философии отношение между Богом, миром и человеком. Во многом он близок отеческой философии.

Св. Василия имеет богопознание, если оно уже само по себе есть слава Божия! Знание Бога есть явление Бога. Проповедь о Боге — низведение Его в мир.

В одной из своих проповедей Василий Великий описывает переживание, которое, вероятно, имели многие христиане. «Если когда–нибудь, —. говорит он, — некий свет, упав в твое сердце, дал тебе неожиданно представление о Боге и осветил твою душу, так что она возлюбила Бога и отвернулась от мира и всего телесного, этот неясный проходящий образ мог дать тебе понять состояние праведников, которые наслаждаются в Боге покойным и бесконечным счастием. Такой радостью оделяет тебя иногда Провидение Божие, чтобы это малое предвкушение напоминало тебе о благах, которых ты лишен…» Когда Бог неожиданно открывается христианину, переживание его может быть настолько же сильно и незабываемо, насколько неясно для разума. Одно в нем всегда очевидно — совершенство и благость Божия.

Царство Божие есть «истинное разумение Сущего» и, вообще, — познание, ибо Царство Божие «внутри нас», духовность же человека состоит в умозрении. Некогда нам откроются все прообразы вещей… «Сознание непостижимости Божией есть познание Божией сущности!» И вместе с тем — «основоположная («неточная») Истина — Бог наш, почему уму надо сначала познать Бога»… Непостижимость Бога означает, что наше богопознание ограничено в самом опыте богообщения и что опыт этот в свою очередь может быть лишь ограниченно выражен мыслью. Василий Великий, как и другие отцы, говорит, что мы знаем, что Бог есть, но мы не знаем, что Он есть (т. е. по самому существу Своему). Но эту формулу можно повторить о всех свойствах и проявлениях Бо–жиих: мы знаем, что Бог есть личность и жизнь, любовь и мудрость, единство и полнота и т. д., но мы не в силах постичь самой сути и содержания того, что есть Божественная личность, жизнь, любовь, мудрость… Таким образом, наше богопознание не сводится только к одному утверждению факта бытия Божия: мы знаем о Боге и многое другое, но содержание всего, что мы можем познать в Боге, всегда превышает возможности нашего опыта и уразумения. Поэтому не только Бог в Его единстве, но и все Божественное познается нами только частично.

Путь богопознания неотделим от любви. «Мы учимся любви к Богу без учителя. Нас не учили ни пользоваться светом или хотеть жить, ни любить родителей или тех, кто воспитали нас. Таким же образом, и еще более того, любовь к Богу не приходит от уроков совне. С самого нашего возникновения, в нас было брошено разумное семя (семяной логос), который содержит способность и побуждение любить. Затем приходит школа Божественных заповедей, чтобы старательно возделывать эту способность, дать ей систематическое питание и, благодатью Божией, довести ее до совершенства». В нас сокрыта «искра Божественной любви». Если Бог дал заповедь любви, то очевидно, что Он дал нам и способность любить. Любовь к Богу есть «врожденная сила». «Всякий может узнать это сам в себе и от себя. Мы естественно любим благо, хотя каждый понимает его по–своему. Без всякого обучения мы имеем также склонность к тому, что нам близко и похоже на нас; без побуждения мы расположены к тем, кто делает нам добро. Но что может быть превосходнее Божественной красоты? Какая мысль более сладка, чем мысль о великолепии Бога?» «Благое существо по самой сущности своей прекрасно и достойно любви. Но Бог -— благ. Если все обращено к благу, значит — все обращено к Богу. Природе нашей принадлежат все естественные благие движения, если только сердце наше не развращено злом. Поэтому любовь к Богу, которая спрашивается с нас, есть настоящий долг; уклониться от него — величайшее зло для нашей души». Удаление от Бога хуже адских мук и смерти.

«Неизреченное сияние Божественной красоты», Его–Слава и Свет не могут быть видимы плотски: «только душа и разум могут восприять их». «Если они открываются какому–нибудь святому, в нем остается жало нестерпимого желания». «Какое желание может быть так сильно и бурно, как то, которое Бог возбуждает в душе, чистой от всякого греха и восклицающей с глубоким чувством: я ранена любовью!» «Не–сказуема красота Слова, сияние Его мудрости, образ Божий в Его Образе. Блаженны, кто ненасытимо созерцают истинную Красоту!» Они забывают обо всем, «горя небесной и святой любовью». Если видимое прекрасно, то каково же невидимое! Если тварное солнце великолепно, то как прекрасно Солнце Правды!.. «Кто внимательно обращает взор на сияние и изящество этой Красоты, тот заимствует от Нее нечто», и лицо его озаряется ее лучами, подобно лицу Моисея, озаренному светом Славы Божьей.

Мы поклоняемся только Богу. Только на Него мы должны надеяться, и «наше поведение осуждает нас, когда в наших горестях мы прибегаем ко всему скорее, чем к Богу».

Ничто так не укорененно в нашей природе, как любовь к ближним и объединение с ними для удовлетворения нужд каждого. «В нас есть семя не только любви к Богу, но и к ближним. Не чудеса есть признак христианства, а взаимная любовь. Делая добро людям, мы делаем его Христу. «Кто любит Бога, тот последовательно любит и ближнего… Соответственно этому, кто любит ближнего, тот исполняет заповедь любви к Богу, потому что он от Бога получает в себе благодать любви».

«Мы призваны соединяться с Богом, посколько это возможно для человеческой природы». Усыновленные Богу благодаря Христу, мы «достойны называться богами». Подобно тому, как железо, опущенное в огонь, раскаляясь, проникается им, так преображается и обожается душа от присутствия в нас Духа. Вообще, не только Сын Божий соединяет нас с Богом, но и Дух Св. «Как солнце, встречая чистое око, Св. Дух покажет тебе в Себе образ Невидимого. В блаженном созерцании этого образа, ты увидишь неизреченную красоту Первообраза. Им (т. е. Духом Св.) совершается восхождение сердец, направляются слабые и совершенствующиеся достигают цели. Он, сияя в тех, кто очищен от всякой скверны, одухотворяет их общением с Собой». От света Духа и души загораются светом; будучи «духоносными», они «изливают благодать и на других». От того, что мы проникнуты Духом Божиим, дается нам «предвидение будущего, знание тайн, открытие скрытого от нас, раздаяние даров, небесная жизнь, хор ангелов, бесконечная радость, утверждение в Боге, богоподо–бие, и, наконец, — предел желанного — обожение!»… Св. Василий пишет даже, что Св. Дух может быть «формой» («эйдосом» — образующей идеей) нашей души, «потому что, кто не живет более по плоти, но движим Духом Божиим, кто именуется сыном Божиим и сделан сообразным образу Сына Божия, тот называется духовным».

Кто в высшем знании соединен с Сущим, тот сам подлинно есть, обладая богоподобным бытием, вечной жизнью и блаженным бессмертием.

«Совершенное Благо — Сам Бог, и всякий, кто ищет Его, не будет Его лишен!» «Я возлюбил Бога, Предел всего желанного, и ради Него принял с радостью самые страдания…»

Св. Григорий Богослов. Григорий Богослов (329–389) — был близким другом Василия Великого; так же, как св. Василий, он был родом из Каппода–кии и закончил свое образование в Афинах. По внутреннему влечению Григорий Богослов был расположен к уединению, богомыслью и литературному творчеству, но церковная жизнь требовала непосредственного в ней участия и св. Григорий нехотя согласился стать священником, епископом и, наконец, Константинопольским патриархом. Однако, каждую из своих церковных должностей он занимал лишь по несколько лет, остальное же время проводил в уединении. Григорий Богослов болезненно переживал церковные смуты своего времени и низкий духовный уровень иерархии, с которой ему приходилось иметь дело. В оценке людей и мира ему был несомненно свойственен пессимизм. Богословие его в целом следовало «царскому», т. е. правильному, среднему пути Св. Предания.

Первозданный человек был совершен. «Взяв часть новосозданной земли, бессмертными руками Бог составил мой образ и уделил часть Своей жизни, потому что, послал в него дух, который есть струя невидимого Божества. Так из персти и дыхания сотворен человек, образ Бессмертного, так как в обоих (т. е. в Боге и человеке) царствует естество ума. Поэтому, как земля, привязан я к этой жизни, а как частица Божества, ношу любовь к будущей жизни…» Душа наша бессмертна; она есть образ Божий и свет, но, конечно, не «частица Божества»: сам Григорий Богослов не понимал своего выражения буквально; он хотел только указать на глубочайшее сродство и близость души с Богом… Душа «имеет только одно природное дело: подниматься ввысь и соединиться с Богом, обращать свой взор к сродному себе, служа, как можно меньше, страстям тела, влекущего ее вниз к земле». Адам был обожен своим естественным устремлением к Богу; он был «созерцателем видимого мира» и «мистом» (посвященным в тайны) Бога, всего Божественного и умопостигаемого. Однако, Григорий Богослов видит в желании Адама вкусить плоды с «древа познания добра и зла» преждевременное стремление к высшему знанию.

Благодаря господству духа человек мог быть совершенным, но в падшем, плотском состоянии люди жалки. Мы удалены от древа жизни, из рая Божьего и облечены в «кожаные одежды», которые, может быть, означают более грубое, смертное и непроницаемое тело. Все неустойчиво и непостоянно в человеке: «я не что–то неизменное, но ток мутной реки, который непрестанно притекает и ни на минуту не стоит на месте!» «Материнская утроба служила мне гробом. И вот, мы от гроба и до гроба живем для тления!» Тело наше — грязь или коварный, льстивый зверь. Душа стала «трупоносицей», должна бороться с телом; она и отвращается от тела и влечется к нему. «Я — образ Божий и родился сыном срама!»… Во всем этом есть преувеличение, которое, однако, в той или иной степени свойственно всему богословию, созданному страстными поклонниками аскетизма и монашества. Отцы Церкви не провозглашают, что тело и все, непосредственно связанное с ним, есть зло, ибо это было бы ересью. Все отцы отрекаются от манихейского дуализма. Но монашеский идеал жизни приводит многих из них к убеждению, что тело только мешает духовной жизни и что чистая духовность была бы предпочтительна; телу в лучшем случае приписывается лишь значение оболочки или послушного орудия духа. Пол, брак, культура, связанная с материей, признаются не более чем терпимыми. Самое рождение человека иногда объявляется постыдным и обрекающим нас смерти. И св. Григорий пишет: «со стыдом должен наименовать похоть матерью своего достоинства, потому что началом моего прозябания было истекшее семя и оно истлело, потом стало человеком и вскоре будет не человеком, а прахом!»… Иногда у одного и того же отца мы находим противоречивые оценки человеческой жизни, связанной с телом (напр, у Иоанна Златоуста или бл. Августина)… Односторонность и увлечения неизбежны в людях; преувеличенный спиритуализм не мог не возникнуть у богословов, которые всю свою жизнь посвящали борьбе с плотью. Можно надеяться, что православное богословие когда–нибудь внимательно изучит учение Писания и Предания о всем, относящемся к телу человека, и установит всегда чуждое крайностям, целостное учение Церкви. Вопрос этот сложен и ответ на него не может быть прост. Оценка всего человеческого необходимо и существенно меняется в зависимости от того, думаем ли мы об идеальном человеке, как он существовал в раю (т. е. об идеальной норме человеческого бытия), или о падшем человеке или о человеке в будущем преображенном мире. Идеальные начала человеческой природы остаются неизменными, но потребности жизни меняются и в падшем мире могут быть даже противоположными. И крайности аскетизма и плотянность (например, в Ветхом Завете) могут быть в определенных случаях оправданы. Новый Завет — в его чистой и благой духовности — должен оставаться для нас мерою и в этом вопросе…