This book is the first volume of my work. The book was born out of a desire to reconstruct the history of Russian thought in the twentieth century, and this volume should serve as an introduction to this history.   

The classification of thinkers is given in the book more on a social than purely philosophical basis. Being more of a philosopher than a historian by profession, I do not confine myself to social or historiosophical aspects, but give, albeit brief, expositions of the philosophical systems and ideas of Russian thinkers, even if their significance lies more in the social sphere. In the second volume, in the exposition of the teachings of such thinkers as Lossky, Frank, Berdyaev and others, this philosophical nucleus will naturally occupy a central place. In keeping with the proportions of space assigned to Russian thinkers, I try to take, so to speak, the middle line between the purely philosophical significance of a given thinker and the social significance of his ideas. To differentiate social, religious, and philosophical thought proper would mean to create a multi-volume work, and this contradicts my intention to write popular essays. The immediate impetus for the compilation of the "Essays" was the lectures on the history of Russian thought, which I had previously given at Georgetown University in Washington. Of course, these lectures have been radically revised for publication; New chapters have also been specially written.

Essay One. KIEVAN AND MUSCOVITE RUS

It is possible to speak seriously of Russian thought in the proper, philosophical-scientific sense of the word only since the 1840s, when Chaadaev first raised the question of the meaning of Russia's existence, and the Russian thinking intelligentsia was divided into two camps: Westernizers and Slavophiles. The influence of German idealist philosophy and the successes of Western science and technology had the main influence on the awakening of Russian thought. Awakening, for the free-thinking Voltairianism of the late eighteenth century was only a student rehash of the motifs of the Western Enlightenment philosophy.   In Ancient Rus', both Kievan and Muscovite, we see only pale hints of thought: Ancient Rus' knew neither theology nor philosophy, the element of abstract searching thought was alien to it.

Ancient Russia had its own artistic writing, where we can be proud not only of "The Word of Igor's Campaign"; it had a rich hagiographic literature ("Lives of the Saints"); such works of folk art as epics, as numerous "Tales" (about Misfortune, about Shemyakin's court, etc.) were popular among the people; the apocrypha were widespread; "spiritual poems"; finally, the first essay on Russian history, The Tale of Bygone Years, can be considered a unique historical document in terms of its truthfulness and patriotic spirit. We are not talking about such collections as the Pateriki, Smaragdy or Chetyi-Minei. The Discourse on Law and Grace" by the first Russian Metropolitan Hilarion (the era of Yaroslav the Wise) amazes with the harmony of the idea and lively eloquence. The sermons of Cyril of Turov are already constructed more artificially and ornately. About Clement Smolyatich, the chronicler reports that he "was a philosopher and wrote from Plato and Aristotle", but he did not go further than skilful maneuvering between the cited texts, and it would be difficult to expect more from that period. Everywhere on these, far from meager, monuments of ancient Russian culture are scattered the golden grains of folk and spiritual wisdom. But still, these are only grains. We do not see in them any ripe fruits of thought.

Meanwhile, it is high time to abandon talk about the "lack of culture" of Ancient Russia. The Russian people were able to defend their faith, their customs, their special position in all historical trials, when the long-suffering Russia, in the words of the historian Klyuchevsky, shielded Europe from the invasion of the Asian hordes and forged its statehood by slow and persistent sacrificial labor. The originality of Russian architecture also breaks through Byzantine influences, and Russian icon painting, which also originally imitated Byzantine models, found its vivid expression in the works of Novgorod and Suzdal masters. This iconography captures such heights of spiritual insights that Prince Yevgeny Trubetskoy called it "speculation in colors". Consequently, the reasons for the intellectual stagnation of Ancient Russia should be sought not in the lack of culture, but in the peculiar character of this culture. There were amazing spiritual insights, but this wisdom was mute, wordless. The face of Christ was perceived in its purest form, but the Russian Logos was mute. Historians have more than once puzzled over the riddle of the Old Russian Sphinx, full of wisdom, but tongue-tied in its expression. "There are many mysterious and incomprehensible things in the history of Russian thought," says Florovsky, "and above all, what does this too long and protracted silence mean? How can we explain this late and belated awakening of Russian thought?"  The historian Fedotov says: "It (Ancient Russia. — SL.) so stingy with words and so tongue-tied. It does not even know how to express the images of its saints in their unique originality, in their authentic Russian face, and drowns out the wondrous ear with the tares of translated Byzantine eloquence, empty and verbose..." "In the dirty and poor Paris of the thirteenth century, the battles of the scholastics thundered, and in the golden Kiev, shining with the mosaics of its churches, there was nothing but the monks who composed the chronicles and continents..."

The proximate cause of this mental muteness was already guessed by Chaadaev: while the Western peoples received enlightenment from Rome, which clothed Christian sermons in Hellenic and Latin forms, with its rich in thought tradition, we received Christianity from Byzantium, where rhetoric and the splendor of ritual often overshadowed thought. But this, in itself, could not serve as a sufficient basis for the muteness of Russian thought. After all, Byzantium is the heir of Ancient Greece, albeit Orthodox, and in Byzantium the impulse of thought was beating. An additional reason has to be sought in the legacy of Cyril and Methodius, in the fact that we received the Bible and the good news of the Gospel in the Macedonian dialect of the Old Bulgarian language, which was understandable to the people at that time. While the Bible in the West existed in Greek and, most of all, in Latin translation, our people could listen to the Word of God in Church Slavonic, which was very close to Old Russian dialects. This, of course, is an invaluable advantage, and this may be one of the reasons why the Russian people have taken the image of Christ so close to their hearts. It is not without reason that they say that just as the human soul is Christian by nature, so the Russian soul is Orthodox by nature. But this is also the true reason for the break from the traditions of classical antiquity. Western monks had to know the language of Virgil and thus unwittingly joined the ideas of Roman law and Hellenic philosophy. Old Russian scribes rarely knew Greek and invited learned Greeks and even more often Bulgarians and Serbs to translate. After all, in Western Europe, thought was awakened as a result of a long assimilation of the Hellenic-Roman cultural heritage. In Russia, however, there were no historical prerequisites for the awakening of conscious thought. Of course, there is always a silver lining, and mental muteness was redeemed by something else — the strictness of the ritual and its spiritualization. It is not without reason that Russian Orthodox worship is filled with such splendor and spirituality that Catholic worship, not to mention Protestant worship, seems to us, Russians, too cold and official. It was not for nothing that before Russian icons the people poured out their heartfelt religious fervor and their human torment. In ancient Russia there developed a true religious instinct, which sometimes protected against heresies better than the learned arguments of Western scholastics. In Russia, the so-called everyday confession developed, instead of refined theology. It is characteristic that in Russia there were no such sharp religious strife as distinguished the history of the West.

However, instinct, even the most subtle one, is not enough for the development of culture, and we subsequently had to pay for our mental retardation with a long apprenticeship with the West, with Peter's drastic reforms. The split between the people and the intelligentsia paid Russia for centuries of mental stagnation. It was this stagnation that later became the cause of the split of the Russian soul – between loyalty and devotion to Russia and Orthodoxy, on the one hand, and the awareness of the need to learn from the "Latin" or "German" West, on the other. According to the English historian Toynbee, "in order to save themselves from forced Westernization, the Russians had to westernize, partially assimilate the principles of Western science and technology." But science and technology do not fall from the sky and must be cultivated by the tradition of scientific thinking. The well-known inferiority complex that many Russians felt in relation to the West is rooted precisely in the centuries-old mental stagnation we have mentioned. Today we already have independent traditions of Russian science, Russian philosophy, which will protect us from unnecessary schisms in the future, but we are now talking about Ancient Russia. However, let's get down to the topic. If we look closely at the Kievan period, we will be amazed at the purity of our ancestors' perception of Christianity. The good news was received in an unusually harmonious and bright way. There was no deviation either into one-sided asceticism, or into the separation of morality from mysticism. Our Kievan ancestors, of course, the best of them, were inspired by the desire for the activity of Christian love. It is not for nothing that one of the first Russian saints, Theodosius of the Caves, was not such a reclusive hermit as his teacher, St. Anthony, a Greek by birth. In his life, Theodosius practiced monasticism in the world – "kenosis". The "Instruction of Vladimir Monomakh" also strikes with its truly Christian mood. Vladimir understands that as a grand prince he must observe the law, but at the same time he strives to be a Christian sovereign. To his sons he commands: "Do not forget the poor above all, but feed and help all those who are in your power according to your strength, both the fatherless and the widow, and do not allow the strong to destroy a man." About himself, he says that "he also did not give seven strong offenders to the wicked widow."  In ancient times, Russian metropolitans and bishops enjoyed exceptional moral authority. There were almost never conflicts between princes and metropolitans, for somehow it was understood that spiritual power was morally superior to secular power, but that it was not proper for spiritual rulers to take upon themselves the prerogatives of secular power. At the same time, the Church was not blind to worldly affairs. Very often the Church acted as a reconciling force, reconciling princes prone to internecine strife. In Novgorod Rus', Vladyka always reconciled the warring sides of the veche when it came to bloody battles. In the Muscovite period, the relationship between the church and the state acquired a different hue. There is a process of their closer rapprochement, with the ensuing positive and negative aspects. Positive, for Moscow, which is not yet very powerful, receives active support from the Church in the matter of defending the Russian land from the heterodox and in the matter of gathering Rus'. St. Sergius of Radonezh is especially characteristic in this respect. In Muscovite Rus, Christianity had already become quite firmly established in the life of the Russian people, while in Kiev Christian traditions were only being instilled. The consequence was the growing nationalization of the church, which subsequently led to its autocephaly – to the introduction of the Russian Patriarchate. But at the same time, communion with other Orthodox churches, in particular with the Byzantine Church, is weakening. "Russian" began to be opposed to "Greek". Ivan IV already says that "our faith is not Greek, but Russian, Christian." The "betrayal" of the Greeks at the Union of Lorentia in 1439 made us even more cautious about the Greek Church. As a result, there is a further separation from universality and the affirmation of Russian as a synonym for the truly Orthodox. In this way, the ground was prepared for the emergence of the idea of Moscow as the Third Rome, the idea of the chosenness of the Russian people as the "new Israel". There is a separation and self-isolation of the Russian Church, the replacement of universal traditions with local traditions.

ПЕРВЫЙ  ЦЕРКОВНО-ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ    КОНФЛИКТ

На этом фоне становится понятным первый внутри церковный конфликт — знаменитый спор между иосифлянами и заволжскими старцами, на котором мне придется остановиться несколько подробнее, ибо здесь столкнулись, в сущности, два понимания православия в его отношении к «миру». Хотя конфликт этот также не получил принципиальной формулировки в силу достаточно подчеркнутого нами умственного косноязычия Древней Руси, дело здесь было именно в принципах. Спор между иосифлянами и заволжскими старцами возник по двум конкретным вопросам: по вопросу о судьбе монастырских имуществ и по вопросу о методах борьбы с появившейся тогда в Новгороде «ересью жидовствующих». Но в отношении к этим двум вопросам ярко выявилось различие между социальным и этическим мировоззрением обоих течений. Сначала нужно, однако, сказать несколько слов об  исторической подоплеке спора. С самого начала христианства на Руси монастыри были рассадниками христианского просвещения и сыграли решающую роль в христианизации нравов. Однако с течением времени, когда монастыри оказались собственниками обширных земель и всякого богатства, жизнь в монастыре стала соблазном для разного рода тунеядцев и шедших туда не столько ради спасения души, сколько для безбедной и безопасной жизни. Монастырские нравы, бывшие строгими раньше, значительно расшатались. Но, помимо того, в самих монастырях возникло движение, возглавляемое Нилом Сорским, который считал, что монастыри должны быть прежде всего средоточием подвижничества и молитвы, что монахи должны быть «нестяжателями» — не иметь никаких имуществ и питаться лишь за счет плодов собственного труда. Против него выступил энергичный и властный Иосиф  Волоцкий, настоятель Волоколамского монастыря. Иосиф также сознавал, что происходит падение нравов в монастырях, но предлагал бороться с этим злом введением строгой дисциплины. Само же сосредоточение богатств в монастырях он считал полезным для укрепления авторитета и власти церкви. Выступая  в защиту монастырских имуществ, Иосиф был в то же время ярким апологетом авторитета царской власти. Он как бы предлагал государству теснейший союз с церковью, всячески поддерживая князей московских в их объединительной политике. Поэтому на созванном церковном Соборе великий князь Московский поддержал в конце концов иосифлян, которые вышли победителями в спорах с «заволжцами». Победа  иосифлян соответствовала тогдашним  тенденциям общего развития Руси в сторону укрепления единства за счет, может быть, духовной свободы (XV—XV  вв.). Идеал заволжцев, призывавших к нестяжанию, к духовному возрождению («умной молитве»), к уходу вобитель, был слишком непрактичен для того сурового времени. Следует отметить, что Нил Сорский, один из наиболее просвещенных русских святых, выступал и против излишеств внешнего подвижничества (аскетизма, умерщвления плоти и т.п.). Выше всего он ставил «умную молитву», чистоту душевного умонастроения и деятельную помощь ближним. Его ученики даже высказывались в том духе, что лучше оказать помощь людям, чем тратить деньги на слишком благолепное украшение храмов. Он недаром провел много лет на Афоне, который переживал свое возрождение, где было тогда сильно влияние великого подвижника и отца церкви св. Григория Паламы. В противоположность этому, Иосиф в первую очередь подчеркивал  строгость монастырского устава,чистоту обряда и церковное «благолепие». Если Нил взывал к высшим струнам души —  к внутренней свободе, к чистоте духовной направленности, то Иосиф, как строгий педагог и организатор, имел в виду прежде всего рядовых монахов, для которых дисциплина и вообще строгое исполнение устава должны иметь главное воспитательное значение. Иосиф действовал строгостью, преподобный Нил — благостью.

В русской историографии симпатии историков неизменно оказывались на стороне Нила, и многие считают саму фигуру Иосифа роковой для судеб церкви в России. Нил же Сорский стал юбимым святым русской интеллигенции. Такая оценка и с нашей, современной точки зрения, и вообще — правильна. Однако исторически она нуждается в оговорках: нельзя с исторической точки зрения изображать Нила «передовым, просвещенным пастырем», а Иосифа —  только «реакционером». Нил ратовал за «старину» — за восстановление былой нравственной и мистической высоты монастырей. Иосиф же для того времени был своего рода «новатором»; он подчеркивал, говоря современным языком и применительно к тогдашним условиям, социально-политическую миссию православия, которую он видел в исправлении нравов через строгость и истовость обряда и устава и в теснейшем сотрудничестве с великокняжеской властью. Идеалы же Нила фактически проводились в жизнь на заре христианства на Руси, когда церковь не была так тесно связана с политической жизнью страны и заботилась больше о нравственном просвещении народа. Еще ярче различие между обоими лагерями сказалось в их отношении к ереси идовствующих. Родона чальником ереси был ученый еврей Схария, и распространилась она главным образом в Новгороде. «Жидовствующие» отдавали Библии преимущество перед Новым Заветом, они отрицали таинства и сомневались в догмате о Пресвятой Троице. Словом, это была раци-оналистическая, как бы протестантствующая секта. Не случайно ересь эта распространилась именно в Новгороде, всегда поддерживавшем близкие сношения с Западом. Одно  время «жидовствующие» имели успех — сам митрополит Новгородский был ей близок, и одно время даже великий князь Иоанн III склонялся к этой ереси. Но благодаря обличительным проповедям нового новгородского митрополита Геннадия и затем самого Иосифа Волоколамского ересь эта была разоблачена и подавлена.

Однако ученики Нила Сорского на церковном Соборе предлагали бороться с новой ересью словом и убеждением, в то время как Иосиф был сторонником прямого преследования еретиков. И в этом вопросе верх взяли иосифляне, причем некоторые из заволжцев (в частности, «князь-инок» Вассиан Патрикеев) поплатились впоследствии жизнью.

Мы  напомнили вкратце историю этого спора. Но для нас важен прежде всего его смысл. Некоторые историки, например о. Георгий Флоровский, считают победу иосифлян по существу разрывом с византизмом в пользу московско-русского начала. Они ссылаются на тот факт, что движение заволжских старцев возникло благодаря влиянию греческих «исихастов» — учения о необходимости нравственного очищения и удаления от мирской суеты, шедшего с Афонской обители. Учение это связывалось еще с так называемым  фаворским светом, предвещающим скорый конец  мира. Однако и тенденция Иосифа Волоцкого имеет свои параллели в Византии. Подчеркивание строгости устава и обряда, тесное сотрудничество церкви с государством — ведь это также византийская традиция. По существу, спор между иосифлянами и заволжскими старцами был спором между двумя византийскими традициями, причем уже достаточно прочно пересаженными на русскую почву. Но во всяком случае победа строго «бытового исповедничества» над мистической, благодатной струей способствовала дальнейшей национализации русской церкви, отрыву от традиции вселенского христианства. Победа иосифлян явилась предпосылкой позднейшего раскола, основанного на  противопоставлении «русского» православия «греческому». Она же способствовала дальнейшей богословской летаргии, ибо, хотя и Нила Сорского нельзя счи тать христианским мыслителем, он только более свободомысленный начетчик, чем Иосиф, однако его традиция, дававшая разуму большой простор, могла бы создать предпосылки для более раннего пробуждения у нас религиозно-философской мысли.