Проект хронологических соотношений

Разговор о судьбах и взаимоотношениях музыки космической корреляции, музыки революционного преобразования действительности и богослужебного пения следует начать с определения временных и пространственных границ их бытования. Происхождение музыки космической корреляции теряется в незапамятных доисторических временах. Можно сказать, что возникновение этой музыки связано с первыми проблесками человеческого сознания в мире. Об этом свидетельствуют как данные антропологии и этнографии, так И/Практически все мифы народов мира, приписывающие «открытие» музыки богам и культурным героям. Возникнув где‑то далеко за порогом истории, эта музыка, звуча на протяжении всей обозримой истории, продолжает активно практиковаться Я в наши дни. Музыка всех великих культур древности, так же как и музыка всех традиционных культур современности, есть именно музыка космической корреляции. Эта музыка будет существовать до тех пор, пока на земле будут существовать традиционные общества, ведущие естественный образ Жизни, не затронутый влиянием западной цивилизации. Возникновение богослужебно–певческой системы обусловлено Новозаветным Откровением, а поскольку Откровение кроме всего прочего является еще и историческим фактом, совершающимся в определенный момент истории в определенном месте, то в отличие от музыки космической корреляции в Данном случае могут иметь место более или менее точные хронологические рамки. Если о становлении богослужебно–певческой системы мы мало чего можем сказать и о происходящем В этой области с I по V в. после Рождества Христова можем скорее предполагать, чем утверждать, то период окончательного формирования и кристаллизации Октоиха, датируемый VI— VIII вв., для нас более ясен, хотя мы и лишены письменных источников. В IX‑X вв. и на Востоке, и на Западе появляются первые певческие йотированные рукописи, и начиная с эго момента наши представления о богослужебно–певческой системе обретают все более конкретный характер. Примерно с XII в. на Западе начинается процесс вытеснения богослужеб–нопевческой системы композиторской музыкой, или музыкой революционного преобразования действительности. В XVII в. этот процесс докатывается до России, воспринявшей систему Октоиха от Византии еще в X в. Начиная с XVIII в. и в Европе, и в России богослужебно–певческая система если и не прекращает свое существование, то, во всяком случае, переходит на положение андерграунда, как бы исчезая за историческим горизонтом и делаясь достоянием замкнутых религиозных общин и конгрегации. К числу таких общин можно отнести не только русские старообрядческие «согласия», но и целые церкви, как бы законсервировавшиеся в первоначальном состоянии, подобно Коптской или Сирийской церкви.

Что же касается композиторской музыки, или музыки революционного преобразования действительности, то здесь дело обстоит еще проще, чем с богослужебно–певческой системой, и хронологические рамки могут быть установлены гораздо более точно. Оставляя на потом многие нюансы (такие, например, как органумы эпохи Сен–Марсьяль), можно утверждать, что эта музыка достаточно четко заявила о себе в XII в. и что имена Леонина и Перотина являются, по существу, первыми крупными композиторскими именами в истории. Максимальное же раскрытие потенций композиторской музыки именно как музыки революционного преобразования действительности начало осуществляться с XVII в. и достигло своего апогея в XVIII‑XIX вв. К концу XX в. в европейской музыкальной практике начали явно проступать черты истощения и кризиса самого принципа композиции, что и позволяет сделать предположение о завершении времени композиторов. Иллюзия жизни композиторской музыки может продолжаться достаточно длительное время, ибо иллюзия эта, во–первых, обеспечивает моральный и интеллектуальный комфорт потребителей и производителей музыки, а во–вторых, она является основой и залогом коммерческой стабильности современной музыкальной индустрии. Однако, сколь долго бы ни поддерживалась эта иллюзия, конец времени композиторов уже наступил, и не понимать это могут только те, кто не заставляет себя особенно вдумываться в суть происходящего.

Впрочем, сейчас нас будет интересовать не то, наступил конец времени композиторов или нет, но то, что все вышеизложенное может оказаться выстроенным в единую историческую последовательность, венчаемую совершенными образцами композиторской музыки. При этом получается схема, согласно которой музыка возникает в далекие доисторические времена и практикуется в примитивных «дикарских» формах, затем в великих культурах древности, и в особенности в Древней Греции она обретает все более развитые формы, чтобы, Пройдя дальнейшие стадии усовершенствования в модальных системах Средневековья и ренессансной полифонии, достичь наконец высшего пика в композиторской музыке Нового времени, и в особенности в музыке XVIII‑XIX вв. Несмотря на кажущуюся утрированность изложения, эту схему можно найти практически в каждой общей истории музыки. Здесь даже не имеет смысла указывать конкретно на какую‑нибудь из них — можно открыть любую. Та же схема просматривается и в фундаментальных историко–теоретических системах П. Мещанинова, Ю. Холопова и Ф. Гершковича, трактующих музыкальную историю как поступательное усложнение функциональных взаимоотношений в звуковысотных системах, а также в концепции становления метро–ритмических систем Харлапа и Аркадьева.

Конечно же, все эти концепции и системы схватывают какую‑то часть реальности, однако вне поля их зрения оказывается, быть может, гораздо нечто более существенное. Дело в том, что все они порождены сознанием человека исторически ориентированного, т. е. сознанием такого человека, для которого Бытие раскрывается как история. Такой человек все видит через призму истории, все видит в свете истории — более того, он вообще не может ничего увидеть вне истории, так как история является для него единственной возможностью схватывания и осознания действительности. В результате такого устройства сознания человек должен распространять и экстраполировать историю на все, что он видит, в том числе и на то, что отрицает историю, что преодолевает историю, что не желает принимать участия в истории, что, наконец, попросту не знает никакой истории. Более того, все не желающее принимать участие в истории и не знающее истории начинает расцениваться как несостоятельное, ущербное и неполно–Ценное.

А вместе с тем эти люди не только воспринимают Бытие совершенно в ином свете, но Могут давать совершенно иную оценку и историческому процессу, и истории вообще.

Примером наиболее радикального неприятия истории в эпоху Нового времени могут служить случаи добровольного самосожжения русских старообрядцев в конце XVII в. Мы видим данную ситуацию с позиции истории, и нам практически невозможно представить ту картину, которая являлась глазам людей, для кого Бытие раскрывалось не как история, но как Откровение, и для которых вне Откровения ни о каком Бытии вообще не могло идти речи. Для старообрядцев были абсолютно неприемлемы и невозможны формы, которые начала обретать русская история во второй половине XVII в., ибо формы эти становились совершенно несовместимыми с теми формами Откровения, которые почитались единственно возможными для осуществления спасения. Таким образом, участие в историческом процессе обозначало утрату Бытия, и сохранить в себе Бытие можно было только путем тотального пресечения дальнейшего хода исторических событий, через самосожжение.

Конечно же, далеко не все старообрядцы порывают с историей столь радикальным способом: большинство старообрядцев продолжают существовать в неприемлемых для них исторических условиях (вернее, соседствовать с ними), полностью отвергая и не принимая историю. Это проявляется как в строжайшем соблюдении канонов богослужения, иконографии, пения, правописания и т. д., так и в неуклонном избегании контактов даже с носителями исторического православия, могущими «осквернить» их своей причастностью к истории. Особенно впечатляет служба беспоповских толков, происходящая при закрытых и никогда не открывающихся Царских Вратах, символизирующих остановку исторического времени спасения и делающих все происходящее в истории лишенным реальности и самого Бытия.

Если для русских старообрядцев история закончилась в XVII в., то для коптских и сирийских христиан она закончилась уже в Vb. Это тем более поразительно, что до этого момента и коптская, и сирийская церкви принимали самое активное участие в историческом становлении и оформлении христианства — ведь основы и догматики, и аскетики, и иконописи, и певческой системы Октоиха первоначально закладывались и создавались именно этими церквами, для которых история Церкви кончается IV Вселенским собором. Конечно же, с нашей точки зрения и копты, и сирийцы отпали от тела Церкви, впав в ересь монофизитства и лишив себя тем самым догматической полноты, постепенно созидающейся последующими Вселенскими соборами, однако же существует и другая точка зрения самих коптов и сирийцев, почитающих историю Церкви после IV Вселенского собора отпавшей от дела спасения и, стало быть, утратившей смысл.

Отношение к Истории как к некоей специфической болезни западного мира и западной цивилизации присуще практически всем людям, для которых Бытие раскрывается как Космос, Подобное отношение можно обнаружить в любой книге современного индуса, китайца, японца или даже западного человека, поставившего перед собой цель ознакомить западный мир с системами и положениями индусской, китайской, японской или какой‑нибудь другой восточной культуры. Что же касается подлинных «аутентичных» Учителей Востока, живущих где‑то в глубине Индии, Китая или Тибета, то они вообще не будут ничего говорить и открывать западному человеку в силу того, что западный человек окончательно и бесповоротно испорчен историей, неотъемлемым свойством которой является забвение великой идеи космической гармонии и вытекающее из этого забвения тотальное разрушение корреляции человека и Космоса. Именно из‑за этой неизбежной раскоординируемо–сти космической корреляции соприкосновение с историей оборачивается смертью и уничтожением для народов Крайнего Севера, индейцев Амазонки, аборигенов Австралии, которые просто физически никогда не узнают, что такое история, ибо история и их существование в этом мире несовместимы.

В связи со всем этим возникает вопрос: насколько корректно вписывать в единый исторический процесс все то, что уклоняется от истории, что категорически не принимает истории, что гибнет от соприкосновения с историей, и вообще, продуктивно ли познавать через историю то, что находится вне истории или существует параллельно с ней? Отвечая на этот вопрос, следует помнить, что хронологическая последовательность событий еще не есть история, ибо история — это прежде всего способ существования и состояние сознания, выстраивающего хронологическую последовательность событий в определенный целенаправленный исторический процесс. В этом смысле об истории можно говорить только применительно к Западной Европе начиная с XI‑XII вв. Сейчас, после Гегеля и Фукуямы, уже никого не удивляют разговоры о конце истории, но если согласиться с тем, что история есть определенное состояние сознания и определенное видение мира, то вполне возможно говорить о том моменте хронологической последовательности событий, с которого история началась и до которого ее просто не было. А это значит, что история есть не более чем картина мира, открывшаяся западноевропейскому взору во втором тысячелетии от Рождества Христова и превращенная Творческими усилиями и идейным обаянием западных европейцев в некую грандиозную универсальную систему, претендующую на «понимание и объяснение всего». Благодаря специфической экспансивности, присущей западноевропейскому духу, эта система была не только распространена и экстраполирована на все настоящее, прошлое и будущее, но и преобразовала все в единую унифицированную перспективу, в результате чего и Космос, и Откровение были загнаны в прокрустово ложе Истории. Отныне История становится единственно возможной категорией, через которую Бытие открывает себя, в то время как Космос превращается всего лишь в место, где осуществляется История, а Откровение становится всего лишь одним из событий Истории. Здесь по аналогии с европоцентризмом уместно говорить о историоцентризме, и, по существу, европоцентризм есть не что иное, как историоцентризм. И подобно тому, как достаточно много говорится о проблеме преодоления европоцентризма, можно говорить и о проблеме преодоления историоцентризма.

Преодоление историоцентризма ни в коем случае нельзя понимать как отрицание истории или как критику исторического видения мира. История — это то, в чем живут, что осознают и что видят люди, для которых Бытие раскрывается как история. Это как цвет кожи или разрез глаз. Мы не можем предписывать Бытию, как ему открываться и как являть себя, мы можем только констатировать, что оно открывается именно таким образом и являет себя так, как являет. Однако вместе с тем мы можем признать, что Бытие, раскрывающееся как История, — это всего лишь один из способов раскрытия Бытия и что параллельно с этим способом может существовать ряд других способов. А это значит, что в принципе возможно существование нескольких отличных друг от друга картин и объяснений мира, причем каждая из этих картин и каждое из этих объяснений обеспечено своей областью действительного — в этом и заключается сущность преодоления историоцентризма. Преодолеть историоцентризм — значит осознать, что историческая картина мира, оперирующая понятиями палеолита, неолита, научно–технической революции и т. п., не более и не менее соответствует реальности, чем картина Откровения с ее грехопадением и вторым пришествием или чем картина четырех космических периодов, каждый из которых представляет собой деградацию предыдущего. Однако тут возникает вопрос: что позволяет нам осознать равноценность столь несхожих картин и объяснений мира? Ведь если за каждой картиной мира стоит реальность определенным образом раскрывающегося Бытия, то каким образом Бытие должно открываться нам для того, чтобы мы увидели столь плюралистическую картину мира, или вернее, не имея собственной картины, осознали бы равноценную реальность открывающихся нам картин? И думается, дело заключается тут вовсе не в накопленном нами историческом опыте и не в каких‑то наших способностях, но в той ситуации, в которой нам довелось жить, и в тех специфических взаимоотношениях, в которые нам довелось вступить с Бытием или в которые Бытие вступает с нами.