«Тютчевы принадлежали к старинному русскому дворянству. В Никоновской летописи упоминается «хитрый муж», Захар Тютчев, которого Дмитрий Донской, перед началом Куликовского побоища, подсылал к Мамаю. В числе воевод Иоанна III, усмирявших Псков, называется также «воевода Борис Тютчев Слепой». А в половин XVIII века, Брянские помещики Тютчевы славились лишь разгулом и произволом, доходившим до неистовства («Биография Ф. И. Тютчева», И. С. Аксакова).

Если не все, то очень многое в личности, в жизни и в поэзии Тютчева образовано, как верно заметил Аксаков, «старым дворянским бытом», крепостным правом: тютчевщина — обломовщина; обеспеченность и беспечность, праздность и лень. Старый дядька, Николай Афанасьевич Хлолов взлелеял его с 4-летнего возраста и потом всю жизнь нянчился с ним. Всю жизнь оставался он «хлоповским дитятею». В Мюнхене, так же как в родной усадьбе, жил не по Шеллингу, а по Хлопову.

Будучи секретарем посольства в Турине, запер однажды дверь на ключ и, ни кому не сказавшись, уехал в Швейцарию. Когда Николай I узнал об этом, то велел ему подать в отставку и снял с него камергерство. Потом ему вернули все, и он успокоился на теплом местечке, председателем комитета иностранной цензуры.

Бродить без дела и без цели,—

такова мудрость Хлопова, мудрость Тютчева.'Ум его парил, а сам он, будто свинцовыми гирями, прикован был долу немощью воли, страстями, избалованностью. Ум деятельный, не знавший ни отдыха, ни истомы, при совершенной неспособности к действию Аксаков).

Как будто родился стариком и никогда не был молод.

Как грустно полусонной тенью, С изнеможением в кости, На встречу солнцу и движенью За новым пламенем брести!

Вся его жизнь — «духовный обморок», «страдальчески застой» — не жизнь, а смерть заживо.

Каким-то сном усопшей тени Я спал, зарытый, но живой.

Тут в самой жизни, в судьбе Тютчева противоположное подобие Некрасову: в русском барстве, в русском рабстве — Тютчев, как на ложе из роз, убаюкан смертною негою, а Некрасов измучен смертною мукою, изранен до-смерти шипами тех же роз. Растлевающая мука и растлевающая нега рабства.

Сам Тютчеве — «весь добродуиие и незлобие», но в жизни его что-то недоброе, неладное, какая-то злая сила, начало смерти, тления, разрушения.

Поэзия, творчество не борется в нем с этою силою разрушительной, а само становится ею. Поэт делает все, что от него зависит, чтобы уничтожить в себе поэзию.

«Его стихи увидели свет, только благодаря случайному, постороннему вмешательству» (Аксаков). У него отвращение к виду печатных строк. «При издании своих стихотворений он был в стороне; за него распоряжались, рядили и судили другие; он даже и не заглянул в эту книжечку. Не было возможности достать подлинников руки

поэта, ни убедить его просмотреть эти пиесы в тех списках, которые удалось добыть частью от родных, частью от посторонних. Ему доставлено было оглавление: оно пролежало у него месяц и было возвращено не просмотренное».