Нелюбовь к славе — одно из двух: или смирение, или презрение к людям. Что же именно у Тютчева?

В славе человек высказывается, общается с людьми, отдает себя людям. А жажда забвения — жажда одиночества. Славобоязнь — человекобоязнь. Тютчев бежит от славы, потому что бежит от людей, скрывается и что-то скрывает от них, таить, молчит.

Молчи, скрывайся и таи…

Славобоязнь — светобоязнь. В свет все тайное делается явным. Но этого-то он и боится. Свет славы жжет ему глаза.

О, как лучи его багровы, Как жгут они мои глаза! Ночь, ночь, о, где твои покровы, Твой тихий сумрак и роса!

Нас, дневных, пугает ночь. В ночи и в тайне происходит самое святое или самое грешное. Что же именно у Тютчева?

Так же как поэзия, силу творчества, уничтожает он в себе и другую великую силу — любовь к родине.

Потомок древнего рода, уходящего во тьму веков, он, казалось бы, должен быть связан с родиной корнями крепкими, как корни дуба. Но вот оказывается, что он — как срезанный цветок, опущенный в воду, которому все равно, где цвести и вянуть.

В 1822-м году граф Остерман-Толстой, родственник Федора Ивановича, усадил его, 18-летнего мальчика, с собой в карету и увез заграницу, в Мюнхен. Он уехал из России мальчиком, а вернулся почти стариком. Слишком 22 года, лучшие годы жизни, провел на чужбине. «Перестает как-бы существовать для России. Самое имя его забывается». О том, что происходило с ним в эти годы, мы почти ни чего не знаем: тут пробел, провал в жизнеописании Тютчева, — то «молчание», sèlentèum, которого так хотелось ему. Там, заграницею, он женился, стал отцом семейства, овдовел, снова женился, оба раза на иностранках, не знавших ни слова по-русски, так что целые годы не слышал русской речи, наконец сам сделался «почти иностранцем» и, когда вернулся на родину, она показалась ему чужбиною.

Ах, нет, не здесь, не этот край безлюдный Был для души моей родимым краем…

Славянофил, «народнике», воспевавший «эти 6едные селенья, эту скудную природу», он даже в течении двух недель не мог ужиться в русской деревенской глуши, напр. в своем родовом поместьи Брянскаго уезда (Аксаков). Только и думал о том, как бы бежать из России.

От родины отрекается с такою же легкостью, как от поэзии. Но может быть, и за этою легкостью та же страшная тяжесть— самоубийство, саморазрушение?

«Он был совершенно чужд, в своем домашнем быту, не только православноцерковных обычаев, но даже и прямых отношений к церковно-русской стихии», — говорит Аксаков. Это значить: жил, как все русские интеллигенты «безбожники».