«Суд мира и всего, что в нем, через огонь. – Все огонь, когда придет, разрушит и возьмет себе» (Fragm., 63–65), – как будто повторяет Гераклит новозаветное пророчество: «В начале словом Божиим небеса и земля составлены из воды и водою: потому тогдашний мир погиб, быв потоплен водою. А нынешние небеса и земля, содержимые тем же Словом, сберегаются огню на день суда… Тогда небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят» (Вт. Петр. III, 5 – 10).

«Огонь пришел Я низвесть на землю, и как томлюсь, пока он возгорится», – свидетельствует и Сын Человеческий.

О, конечно, для нас все это – лишь старые басни, пустые сны! Как бы только нам самим не оказаться сном пустым.

Неужели мы до конца не поймем, почему Сын Человеческий, согласно со всею древнею мудростью, соединяет бывший конец с будущим, потоп водный – с огненным? «Как было во дни Ноя, так будет и в пришествии Сына Человеческого. Ибо, как во дни перед потопом, ели, пили, женились, выходили замуж, до того дня как вошел Ной в ковчег; и не думали, пока не пришел потоп и не истребил всех, так будет и пришествие Сына Человеческого» (Матф. XXIV, 38–39).

Не думали, как мы не думаем; не слышали, как мы не слышим шума подходящего потопа, уже не водного.

LII

Океанский кабель и радио не повторят ли когда-нибудь древнюю клинопись:

Ануннаки, диаволы, подняли факелы, Облистали землю страшными блесками… Ярость Ададова вздыбилась до неба… И разбила землю, как сосуд горшечника.

Что это, было или будет? было и будет, – отзывается эхо веков в вечности, как зловещее карканье ворона.

LIII

В жизни каждого человека наступает минута, когда душа его вдруг видит смерть. Если и в жизни всего человечества должна наступить такая минута, то, может быть, сейчас она ближе, чем когда-либо.

Но и все века к ней шли. Ее уже предрек Вавилон: душа его увидела смерть, как раненая львица ниневийская.

Гильгамеш и Древо жизни

Увидел он все до пределов вселенной, Все испытал и познал, Взором проник в глубочайшие тайны, С сокровеннейшей мудрости поднял покров… Весть нам принес о веках допотопных; Путь далекий прошел он, скорбя и труждаясь, И повесть о том начертал на скрижалях… На две трети он – бог, на одну – человек. (Gilgam., I, 1 – 51)

Таково начало «Гильгамеша», как бы начало «Фауста». Вот когда уже начинается трагедия знания, наша трагедия по преимуществу. Фауст и Гильгамеш – обладатели знания, искатели жизни.

«Жизни ты ищешь, но не найдешь» – это о Гильгамеше сказано, и почти то же о Фаусте:

Grau, lieber Freund, sind alle Theorien; Doch ewig grūn der goldne Baum des Lebens. Все умозренья, милый друг мой, серы; Но вечно зелено златое Древо Жизни. Древо Познания не есть Древо Жизни: кто вкусит от первого, не вкусив от второго, смертью умрет. Несоединимость двух порядков, бытия и мышления, – вот источник Гильгамешевой-Фаустовой трагедии.

Я знаю, что умру, и перед этим единственным знанием все остальные знания ничтожны, ненужны, потому что не избавляют меня от смерти, не отрицают, а утверждают смерть. Чем больше я знаю, тем больше постигаю смерть, ибо существо знания, закон необходимости – закон смерти: «все изошло из праха и отыдет в прах» (Еккл. III, 20). Чем больше я знаю, тем больше вкушаю от смертной горечи, скорби смертной: «кто умножает познание, умножает скорбь» (Еккл. I, 18). Я свободен в знании, а в жизни раб. Знать – мочь? Нет, не мочь, потому что никакое знание смерти победить не может. Чем больше я знаю, тем больше умираю. Знание – смерть, вот последнее слово Гильгамешевой-Фаустовой мудрости.