От Гильгамеша до Фауста, все они таковы, искатели вечной жизни, не возлюбившие души своей даже до смерти, обуянные «страстью к страданию».

Сам не зная покоя, не дает он его и другим: строит исполинские стены города, храмы, башни, может быть, «ступени в небо» – зиккуррат подоблачный. Так замучил людей на работах, что те, наконец, восстали на царя, взмолились богам, и боги создают Гильгамешу соперника, зверебога Энгиду: «Да вступят они в состязание и да обретут люди покой».

Энгиду, заманенный в город блудницею, вызывает Гильгамеша на бой. Гильгамеш победил и полюбил врага, исполнил завет: «Тому, кто сделал зло тебе, плати добром». Тогда-то и выходит «из крепкого сладкое», из львиной силы – нежность лилейная.

Вместе, как братья, богатыри идут на подвиги, убивают двух страшилищ, исполина Гумбабу (Humbaba) и Тура Небесного. Но, после этих обычных богатырских подвигов, вдруг наступает необычайное. Энгиду тоскует в городе, как зверь в клетке, изнывает в тоске. В вещем сне видит смерть и умирает.

XVI

Что сразило его? Не мор, не меч, не яд. Отчего же умирает он? Ни от чего. Услышал тихий зов смерти и пошел на зов. Может быть, уже в ласках блудницы заронилось в него семя смерти вместе с похотью. Жил в пустыне, как зверь и бог, не зная смерти; ушел к людям, вкусил от древа познания и познал смерть.

«О, друг мой, я проклят: не в битве паду я, — Блаженны бесстрашные, павшие в битве, А я устрашился, и вот умираю, Умираю на ложе бесславно, как трус!»

Какой битвы устрашился бесстрашный? Этого он и сам не знает. «Все будут убивать друг друга», – от Гильгамеша до Илиады, от Илиады до нас, исполняется это пророчество. Конец первого мира – водный потоп; конец мира второго – потоп кроваво-огненный. Не этого ли конца и устрашился Энгиду? Не познал ли он, первый из людей, в смерти человека смерть человечества?

«Энгиду, о, друг мой, степная пантера, Всего мы достигли: на горные выси Взошли, победили Небесного Тура, Гумбабу сразили, под сенью кедровой… О, что же он значит, твой сон непробудный? Зачем ты так бледен и друга не слышишь?» Не слышит он друга, на друга не взглянет. Тот к сердцу притронулся, – сердце не бьется; И другу лицо он покрыл, как невесте, И громким рыканьем, как лев, зарыкал, Как львица, чей львенок похищен ловцами… «О, как умолчать мне, как выплакать горе? Кого возлюбил я, тот сделался прахом! Мой друг, мой Энгиду, он сделался прахом! И так же я лягу, как он, и не встану, Не встану во веки веков!»

Не душа ли всего человечества в этом надгробном рыдании исходит слезами, как душа того ниневийского льва, изрыгающего кровь, исходит кровью?

«Согласные и любезные в жизни своей, не разлучались и в смерти» Гильгамеш и Энгиду, как Давид и Ионафан (Вт. Цар. I, 23). Смерть познал Гильгамеш через любовь. О смерти знают все, но знает смерть только любящий, потерявший любимого, потому что одною с ним жизнью живет, одною смертью умирает.

«С тех пор, как он умер, и я не живу», —

это слово Гильгамеша – вечное слово любви о смерти.

«Никто не любил тебя больше, чем я», —