Все это уже было когда-то, Но только не помню, когда…

«Вот, Ур-Шанаби, обещанный Злак! Неутолимое им утоляется. Имя же Злака: Вечная Молодость. Отнесу его людям, да вкусят бессмертия!» —

торжествует Гильгамеш, но недолго. На обратном пути, когда он сходит в овраг, чтобы искупаться в студеном источнике, запах Злака учуял Змей, подполз, схватил его и унес.

Гильгамеш возвращается, видит, что Злак исчез, проклинает Змея, садится на землю и плачет:

«Для кого, Ур-Шанаби, трудился я? Для кого истекало кровью сердце мое? Не себе я сделал добро, — Сделал добро я Змею ползучему!..» (XI, 295–313)

И здесь опять, как везде, о самом святом и страшном сказано вскользь, как будто с нарочно загадочною краткостью; угол завесы приподнят и тотчас опущен.

Кто этот Змей, решающий судьбу второго человечества, может быть, так же, как первого? Не он ли изображен на вавилонском резном камне-печати, за спиною Жены, сидящей против Мужа, у Древа Жизни? «Как бы не простер он руки своей, и не взял также от Древа Жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно» (Быт. III, 22). Это сказано об Адаме, и о Гильгамеше – почти то же:

«Жизни ты ищешь, но не найдешь: Когда сотворили боги людей, То людям назначили смерть, А себе оставили жизнь».

XXI

Нищим ушел он и нищим вернулся. Но, тайны жизни не узнав, хочет узнать, по крайней мере, тайну смерти. Вызывает заклинаниями тень друга из подземного царства бога Нергала.

Открыл Нергал в земле расщелину И тень Энгидову, как ветер, выпустил. (XII, 88–89) Гильгамеш. Скажи мне, мой друг, скажи мне, мой друг, Тайну смерти, ее же ты видел, скажи! Энгиду. Не скажу тебе, друг, не скажу тебе, друг: Если б сказал я, то сел бы ты и заплакал. Гильгамеш. Пусть же я сяду, пусть же заплачу!

Далее клинопись стерта так, что трудно прочесть; но, кажется, мертвый только повторяет плач живого: «Кого возлюбил ты, тот сделался прахом; твой друг, твой Энгиду, он сделался прахом!» И заунывен, как вой ночного ветра, непонятный припев:

В пыли сидят на корточках! В пыли сидят на корточках! Опять стерто, уже так, что ничего нельзя прочесть, как будто нарочно здесь тайна веков легла на тайну вечности. И, наконец, последний разговор, которым все кончается: Гильгамеш. Того, кто железом убит, ты видел ли? Энгиду. Видел. На ложе покоя лежит он, пьет чистую воду. Гильгамеш. Того, кто в сражении пал, ты видел ли? Энгиду. Видел. Мать и отец обнимают его, супруга склонилась над ним. Гильгамеш. Того, чье тело брошено в поле, ты видел ли? Энгиду. Видел. Душа его в земле не успокоится. Гильгамеш. Того, кто никем не оплакан, ты видел ли? Энгиду. Видел. Дно горшков лижет он, ест объедки нечистые. (XII, 92 – 158)