Иногда, смотря на наших владык, я думал: как бы мне было совестно перед собою и перед Христом, если бы я сделался архиереем; мне невозможно бы было не помнить, что именно архиереи синедриона были судьями не на живот, а на смерть Обещавшего Царство Божие своим избранным. А эти книжники, против которых Он так восставал, — разве это были не догматики и разве между ними не было приписывавших себе власть и авторитет только потому, что они получили их по преданию в наследство, и разве самые близкие к Христу не должны были для авторитета производить Его родословную от царя Давида? Не то ли же самое повторяется с иерархами, папами и даже попами, приписывающими себе духовную власть по преемству или наследству?

Я знаю, однако же, и хорошо понимаю, что я увлекаюсь, говоря так о церкви и ее служителях. Но я говорю теперь о христианстве с моей индивидуальной и ограниченной точки зрения. После погрома моей обрядной религии, которую исповедовал с детства, и после того, как убедился, что не могу быть ни атеистом, ни деистом, я искал успокоения и мира души, и, конечно, пережитое уже мною, чисто внешнее влияние таинств церковных богослужений и обрядов, не могло успокоить взволнованную душу. Вся внешняя сторона веры оказывала на меня вместо успокаивающего и примиряющего действия — другое, противо

322

положное. Мне нужен был отвлеченный, недостижимо высокий идеал веры. И, принявшись за Евангелие, которого я никогда еще сам не читывал, а мне было уже 38 лет от роду, я нашел для себя этот идеал.

В нашей обрядной церкви, по крайней мере, во время моего детства, а в деревнях, как вижу, и теперь еще, Евангелие считается попами и прихожанами священным не по содержанию, не по мыслям и изложенному в нем учению, а священным как предмет, формально; так и слова молитв считаются священными как слова: слышанные, прочитанные должны оказывать благодатное и спасительное действие на слушателя и читателя.

С этой стороны только я и знал Евангелие, а, следовательно, и учение Христа, пока был подростком. Потом все это забылось и, как старый хлам, сдано было мною в архив памяти, пока мне не стукнуло 38 лет и внутренняя тревога не овладела мною. После этого я не удивляюсь, что сужу так резко о современной (да и прежней) христианской церкви.

Между тем я должен сказать, что как ни слабою, с историко — крити — ческой точки зрения, кажется мне историческая сторона начала христианства, я, как человек, верящий в предопределение и не допускающий ничего случайного по принципу, вижу в истории развития церкви событие роковое, повлиявшее существенно на развитие культурного общества. И именно то обстоятельство, что христианство вместо не нуждавшегося ни в какой внешней обстановке исповедания, делается государственною религиею, утвержденною на догматах, и обеспечивает дальнейшее его развитие, его судьбы и влияние на народные массы.

Весьма странным кажется мне мнение Бокля, что культурное общество обязано своим прогрессом исключительно распространению научных знаний, а со стороны нравственного его быта не последовало никакого улучшения. И другое мнение, что будто бы не христианство, а выступление на поприще цивилизации германских племен было главною причиною прогресса, мне кажется не менее односторонним, и я не понимаю, как можно отрицать в идеале Христовой веры глубокие задатки к улучшению нравственного быта общества, а потому отвергать и влияние христианства на нравы и стремления людей.

Веруя, что основной идеал учения Христа по своей недосягаемости останется вечным и вечно будет влиять на души, ищущие мира чрез внутреннюю связь с Божеством, мы ни минуты не можем сомневаться и в том, что этому учению суждено быть неугасаемым маяком на извилистом пути нашего прогресса.

Но если идеал вечен и не от мира сего, а путь прогресса не прям, а извилист, то возможно ли было человечеству в переходные эпохи его жизни усвоить себе и глубоко прочувствовать всю суть христианской веры? Чего не встречало оно на своем земном поприще?

Христос, как человек, был еврей: очевидно, любил свое земное племя, не опровергал закона Моисеева, соблюдал и требовал соблюдения заповедей, совершал еврейские обряды, но преследовал фарисейство и саддукейство, то есть преследовал доктринерство, внешнюю обрядность,

322

внутреннюю ложь и грубую чувственность саддукейства и, вероятно, отдавал предпочтение секте ессеев (аскетов).

Но государственному строю евреев суждено было существовать уже недолго, и предопределение — не случай — вывело христианство после падения Иерусалима, но вместе с рассеянием еврейства, на всемирное поприще, и предопределено было вывести его на это поприще при наступившем наплыве в древний мир свежих варварских племен. Если первобытные христиане — евреи, а с ними и римляне, как видно из Тацита, смотрели на учение Христа более с своей, еврейской, точки зрения, то немудрено, что язычники — греки и римляне, делаясь христианами, вносили с собою в новое учение свои прежние языческие понятия и обряды. Политеизму и жречеству не легко было оставаться без олицетворений и жертв. Толкования веры Христа сделались одно превратнее и темнее другого, а восточные народы ввели и дуализм, не чуждый, впрочем, и монотеизму.