Я наблюдал это при первом открытии воскресных школ в Киеве. Это было время, когда Мирославский (приехавший сам, разумеется incognito и разъезжавший по Юго — Западному краю с русскою подорожною) пустил в ход между польскою молодежью влечение к меньшей братии. Студенты всполошились и начали сближаться по — своему, пошли доносы, аресты и т. п.

Учреждение воскресных школ при таких обстоятельствах казалось мне самым законным и самым надежным средством к устранению и увлечений, и подозрений.

Студенты, именно малороссы, из польских никто, бросились учить в этих школах и учили, под надзором инспектора училищ, дельно.

Тут я и видел, как различны были мотивы стремлений молодежи к сближению с народом.

Известна участь воскресных школ в России: вследствие увлечений, принявших уродливое направление, они были закрыты. Но безобразие и произошло именно оттого, что никто не занялся сначала регулированием новых отношений молодежи и общества к темной массе. А регулирование этих отношений на открытом поле много содействовало бы к укрощению подпольной борьбы.

Несмотря на то, что главные ее проявления сосредоточились в последнее время в наших муниципиях (в подражание Западу), нельзя не видеть, что целью ее служит все — таки почва, на которой легче поднять стихийные силы и разжечь хищнические инстинкты.

А эта почва — крестьянство и, конечно, не одно деревенское, а также мещанское и фабричное. И увлеченные, и злонамеренные, и корыстные утописты не без основания рассчитывают на нищету, темноту, непонимание самых основных начал общества, неуважение к чужой собственности и многие стадные свойства наших, еще не вполне свободных (прикрепленных к земле), крестьян.

1 Людвиг Мирославский (1814–1878) — предводитель польских борцов за независимость, участник восстаний 1830 и 1863 гг. в русской Польше, а в 1848 г. — в прусской Польше.

322

Понятия наших крестьян, насколько я могу судить по тем из них, с которыми я имел дело прежде, как мировой посредник, и имею теперь, как помещик, весьма оригинальны о царских законах. Все, что нравится, что доставляет в законе материальную выгоду крестьянам, то они считают действительно от царя, и то, впрочем, если приносимая им законом выгода растолкована понятным для них языком; но как только закон им не по шерсти, то и сомнение недалеко: да впрямь ли он царский?

Такое безграничное доверие к благости царской власти, без сомнения, доказывает преданность целого крестьянского сословия самодержавной воле; но оно же имеет для правительства и весьма опасную сторону. Я был однажды свидетелем сцены, поразившей меня до того, что я не знал, верить ли мне моим ушам. Подольский губернатор, Браунш — вейг, при мне (я был посредником) увещевал собранных в Винницу крестьян и старост принимать уставные грамоты, уверял их, что это непременная царская воля и т. п. Крестьяне, слушая губернатора, одетого в мундир и окруженного исправниками, становыми и т. п., слушали, кланялись, не возражали, соглашались; но как только вышли со двора, где собирались перед губернатором, на улицу, как тут же начали толковать с евреями, что то, пожалуй, был и не губернатор, а переряженный пан, и грамоты потом все — таки не приняли.

С их стороны это было, пожалуй, и неглупо; потом, при обязательном выкупе, им досталось больше от посредников, явно и без зазрения совести грабивших польских панов; но для закона и для законной власти, мне кажется, в этом пассаже нет ничего хорошего.

Этими же полумифическими понятиями крестьянства о царских повелениях объясняется, конечно, и невероятный успех подпольной пропаганды между крестьянами в Чигиринском уезде (дело с золотою грамотою), и много других прежних деяний. И вот мы делаемся свидетелями весьма странного явления.

Борьба утопистов и крамольников с государственною властью ведется, более или менее, во имя крестьянства и меньшей братии, и кем же? Людьми, большая часть которых, по своему положению и образованию, могли бы быть отнесены к среднему сословию, если бы таковое у нас существовало, как сословие; между тем, интересы этого класса людей не имеют ничего общего с крестьянскими интересами.