В четвертой главе мы пытались выяснить, что характерной чертой безгрешного рождения является его независимость от практического разума человека. Другим является грешное рождение. Признание нормальности того, чтобы родовые процессы протекали вне воли и сознания человека, присуще и грешному человечеству. В отличие от животных, даже близко стоящих к человеку физиологически, для человека характерна связь родовой жизни со сном[307], с ночью. В Библии говорится, что дети рождаются от «снов»[308], от «услаждения, соединенного со сном»[310], и Климент Александрийский запрещает христианам днем по примеру петухов совершать «таинственные оргии природы, возвращаясь из церкви или с рынка»[311], святой Мефодий Патарский приводит слова книги Премудрости и говорит, что «тело Христово было не от воли мужа (Ин. 1, 13), не от наслаждения, соединенного со сном»[312], и сопоставляет зачатие человека с глубоким сном Адама. «Плотское рождение есть дело ночи»[313], — говорит святой Григорий Богослов.

     И вообще в языке всех народов слова «сон», «ночь» являются обычными эвфимизмами для обозначения родовых процессов человека.

     Но все это сознается как норма, а не как действительность. Фактически же в грешном человечестве рождение никогда не является действием одной природы, которая, как говорит Христос, творит автоматически, без участия сознания человека[314], а является вместе с тем делом сознания и воли человека, делом его «хотения», его практического разума или «худого делания ума», по выражению святого Григория Нисского[315], вследствие чего все люди родятся не только от хотения плоти, но и от хотения мужа (Ин. 1, 13). В грешном человеке рождение перестало быть взрывом физической энергии организма, понижающим и даже погасающим сознание и потому стоящим вне нравственной оценки, а стало, выражаясь языком механики, равнодействующим двух сил — силы бессознательного, инстинктивного физического влечения и сознательно-волевого влечения к нему. Если до греха родовая жизнь была совершенно вне сознания первых людей, так что они были оба наги... и не стыдились (Быт. 2, 25), то после греха, состоявшего во вкушении от древа познания, то есть вмешательства сознания в растительную жизнь организма, она вошла в эту область и узнали (еврейское «яда») они, что наги... и сделали себе опоясания (Быт. 3, 7), почему для означения греховного рождения Библия употребляет то же слово «познание»[316] (в еврейском «яда»), которое употребляется в ней для обозначения сознательных психических актов. Бессознательные прежде инстинктивные физиологические явления перестали уже, по библейскому выражению, «лежать у дверей» (Быт. 4, 7) сознания, а вошли в самое сознание и, по святоотеческому выражению, «срастворились» (mistio, ?????????) с ним[317].

     Уже не одно тело стало служить плоти, но еще стал служить и дух, и таким образом плоть получила главное значение в человеке и все человечество сделалось плотью (Быт. 6, 3).

     Еврейский глагол «яда», который употребляет книга Бытия для означения сознательного переживания родовой жизни грешным человеком[318] (Быт. 3, 3; 4, 1), передается в переводах словами, которые означают и познание — чисто теоретического характера — ?????????, «узнали», «познали» и т. д., но эти переводы не передают оттенка смысла подлинника. «Яда» не означает чисто теоретического, бесстрастного, объективного узнавания. Глагол «яда» означает не только интеллектуальное знание, но в то же время глубокий внутренний опыт. «Яда» — это значит «nosse cum affectu et effectu» («познать всею силою любви и полностью, окончательно»)[319], — пишет знаменитый гебраист Франц Делич и отмечает в высшей степени важный для нас факт, что этот глагол никогда не употребляется в Библии для означения родовой жизни у животных, а всегда только у человека. Таким образом, «яда» — это познание, соединенное с волей и чувством, и если поискать для «яда» подходящий философский термин, то лучше всего передать его термином «? ???? ?????????», «практический разум»[320], которому столько внимания посвятили корифеи старой и новой философии, Аристотель и Кант[321].

     Поэтому, когда Библия говорит, что люди после греха «узнали», что они наги, «узнали» добро и зло, — это не значит, что они раньше не знали того и другого своим теоретическим разумом, а значит, что они не знали этого разумом практическим, не пережили наготу и различие добра и зла своим существом.

     Современная медицина объясняет нам и то, почему Библия, видя в похоти психический акт, в котором участвует не только познание, но и воля и чувство, все же преимущественное внимание обращает на познание, на наш взгляд, на наши мысли, называя родовую жизнь грешного человека познанием. Дело в том, что чистые акты воли, как указывает и Августин, непосредственно не могут влиять на родовую жизнь. «Иногда, — жалуется он, — это возбуждение является не в пору, когда его никто не просит, а иногда его не оказывается, когда его ищут»[322]. Это потому, что наша воля не может влиять на родовую жизнь прямо, а лишь путем раздражения, получаемого через представления. Это раздражение через чувствительные нервы передается спинному мозгу, а оттуда посредством рефлективного центра на моторные нервные пути, которые и вызывают рефлекс в соответствующих мускулах родового аппарата[323]. Таким образом, акт нашего познания — представление — служит необходимым посредствующим звеном между родовой областью и сознательной психической деятельностью, почему родовой акт может быть греховным только как акт познания.

     Противоестественное, греховное соединение практического разума с родовой жизнью носит в христианской психологии название «похоти» (????????, concupiscentia). Это понятие издавна было камнем преткновения для богословов, для одних потому, что они игнорировали ее двойственную природу, для других потому, что, правильно анализируя природу похоти, они неправильно оценивали ее ингредиенты. Примером первого могли бы быть происходившие в 1903 г. прения по вопросу о браке в Петербургском религиозно-философском Обществе, примером второго является спор блаженного Августина с пелагианами.

     На собраниях Общества большинство участников соглашались с отрицательной оценкой похоти или «страстности» с точки зрения моральной и искали лишь подходящего лекарства от этой болезни. Лекарства предполагались разные: взаимное обожание супругов, мысль об обществе, жалость, индивидуальная любовь.

     Но В. В. Розанов указал на факт, поставивший в тупик моралистов. Он указал, что наука и опыт давно признали «страстность» печатью настоящей богатой творческой рождающей силы, почерпаемой из горнила природы. Там, где ее нет, не рождается ни красота, ни гений. «Страстность», доказывал он, явление нормальное. Мало того, здоровье потомства прямо пропорционально степени «страстности» родовой жизни, и, следовательно, рецепты, имеющие целью уничтожить этот признак здоровья, предлагают яд, а не лекарство.

     Но ведь неоспоримо и то, что христианство осуждает похоть и страстность, и, таким образом, в результате прений о страстности получилась неразрешимая антиномия: недопустимая морально похоть необходима физиологически.

     Этим был предрешен крах вообще всех рассуждений о браке[324].

     Довольно многочисленное собрание, в котором участвовали известные богословы и философы (епископ Сергий Старогородский, В. В. Розанов, Д. Мережковский, А. В. Карташев, В. А. Тернавцев), ни к каким определенным выводам не пришло, и в заключение один молодой доцент Духовной академии (Василий Васильевич Успенский) успокаивал собрание, что, дескать, хоть ни одного вопроса мы и не могли решить, но зато самая «вопросность» стала глубже и содержательнее, а В. В. Розанов остался «верен своему предпочтению» еврейской «миквы» и языческих «игр Вакха и Киприды», христианскому учению о браке, да и всему христианству.

     Общая ошибка Розанова и его противников состояла в том, что все они смотрели на похоть как на психически простое явление, неразложимое на составные элементы, и потому для них вопрос мог стоять только в такой форме: «быть или не быть похоти».