Подобный же спор о похоти происходил полторы тысячи лет назад и происходил на более широкой арене. Он захватил, можно сказать, всю Церковь, а отголоски его и теперь слышатся в теориях католических и протестантских богословов.

     Во главе одной стороны стоял блаженный Августин, другая сторона была представлена пелагианами, Иовинианом и Вигиланцием.

     Тогда вопрос ставился несколько иначе и, пожалуй, более тонко.

     Блаженный Августин, сумевший освободиться от языческого дуализма в вопросе о возможности рождения у безгрешного человека, подчинился ему, однако, в вопросе о характере рождения греховного.

     В отличие от русских богословов и философов, он смотрел на похоть как на сложное явление, в котором бессознательное влечение соединено с волей, с практическим разумом, но рационалистическая тенденция всей древней философии не позволила ему стать на сторону бессознательного, и он видит греховность похоти именно в преобладании этого бессознательного влечения над волей, в том, что похоть стала irrationabilis[325] (бессознательной, неподвластной разуму).

     По его представлению, до греха все члены, в том числе и назначенные для рождения, вполне подчинялись нашей воле. И если бы в раю люди размножались, «эти члены приводились бы в движение таким же мановением воли, как и все другие», и «супруг прильнул бы к лону супруги»[326], без страстного волнения, с полным спокойствием души и тела и при полном сохранении целомудрия.

     «Тогда беспокойный пламень не возбуждал бы те части тела, а распоряжалась бы ими свободная власть по мере нужды»[327] .

     «Родовое поле так бы обсеменял сотворенный для этого снаряд, как в настоящее время обсеменяет землю рука»[328].

     В доказательство возможности этого блаженный Августин ссылается на тот факт, что и теперь есть люди, которые делают по своему желанию из тела нечто такое, чего другие решительно не могут, например, двигают ушами или отдельно каждым или обоими вместе, спускают на лоб и поднимают волосы с головы, становятся бесчувственными и т. д.[329]

     Но после греха воля человека потеряла власть над родовыми членами, которые теперь не удерживаются правящей уздой разума, что и составляет предмет стыда. Libido est inobedientia carnis, провозглашает Августин[330] («вожделение (похоть) есть непослушание плоти [разуму]»). Ее греховность состоит в том, что разум здесь как бы тонет (ipsius mentis quaedam submersio)[24] и не может иметь святых мыслеи, поглощаясь низшими чувствами[331] .

     Этот взгляд блаженного Августина должно признать ошибочным по основаниям:

     1) антропологического;

     2) психологического;

     3) морального характера.