XI. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ЖИЗНИ

Отдаваясь литературной и учительской деятельности, Сковорода отнюдь не забывал своего основного жизненного решения и продолжал вести странническую, нищую, бродячую жизнь. Шли годы, десятилетия, а Сковорода все с палкойжуравлем и с жалкой котомкой, в которой хранилось его сокровище — Библия и, может быть, несколько рукописей, странствовал по своим друзьям, всегда пешком, из одного конца Украины или Малороссии в другой. Единственно, что появилось в нем нового, — это черты старческой суровости к себе. Как нужно представлять душевный стан Сковороды за это время? Затих ли в нем окончательно хаос его природы? Иначе говоря, прекратилась ли внутренняя борьба?

Из писем и стихотворений Сковороды видно, что попрежнему иногда налетала на него скука, попрежнему челнок его жизни, как щепку, бросали волны жизни[49]. И все же нужно сказать, что основное внутреннее решение его жизни давало несомненный свой плод. Бороться он не перестает до самой смерти, но светлые моменты, полные мудрой, возвышенной тишины и невозмутимой душевной ясности, становятся более частыми и более длинными. Основная цель его жизни — «новая земля не мертвых, но живых людей» — уже ясно рисуется ему. В 1784 г. он пишет: «Я издали взирая на сию землю, очами веры как зрительною трубою, что на обсерваториях астрономских, все мои обуревания и горести сим зрелищем услаждаю, воспевая песнь Аввакумову: «На страже моей стану и взойду на камень»[50]. А в 1788 г., т. е. уже почти на исходе дней своих, он пишет Ковалинскому «Мнози глаголют, что делает в жизни Сковорода, чем забавляется? Аз же о Господе радуюся. Веселюся о Бозе Спасе моем… Вечная мати святыня кормитмою старость^, сосца ее сосу без омерзения и алчу паче и паче. Я во веки буду с нею, а она со мною. Вся бо преходит, любезная же любовь, ни!». Эту же самую мысль о непреходящей любви Сковорода выражает и в письме к неизвестному, который прислал ему юфту. «Благодарю благому сердцу за огнедухновенное от тебя письмо твое, а без него вся мне вселенная в дар приносима не только твоя юфта не мила. Внял ли ты сему Павлову слову: вас ищу, не имений ваших. Хвалит тебя благий во мне дух мой, что постоянствуя в любви и к нищему моему странничеству обличил, что и сам ты не искал во мне ни моих ниплоти и крови… Ты же, о человече Божий, бегай сих, держися любви; вся преходят, любви же никогда, вся тебя оставит, кроме любезного, внутрь тебе сущего; сей стоит за стеною нашею, в тюрьме нашей он свет. Если взволнуется море, если воззыграет плоть и кровь, если возвеют смертного страха волны, не беги искать помощи по улицам и по чужим домам, вниди внутрь себя»… Странствуя физически, Сковорода метафизически входит в себя, возвращается в дом свой и обретает в себе «любезного сущего внутрь его человека». Стихийноприродное алкание его воли переходит в одно чистое алкание вечной любви, и он, питаясь ею, хочет ее все больше и больше. Вдохновение, и раньше в нем жившее, принимает яркие формы. Недаром архиерей Гавриил (следуя Хиждеу) называет Сковороду «теомантом, испытавшим все переходы вдохновения», и говорит: «Сковороде в энтузиазме казалось, что его дух носится в океане беспредельных идей, как бы осязает вселенную в ее бесконечности».

Об одном их таких припадков энтузиазма Сковорода рассказывал Ковалинскому в таких выражениях: «Имея разженные мысли и чувствие души моей благоговением и благодарностью к Богу (он только что избавился от опасности), встав рано, пошел я в сад прогуливаться. Первое ощущение, которое я осязал сердцем моим, была некая развязность, свобода, бодрость, надежда с исполнением. Введя в сие расположение духа всю волю и все желания мои, почувствовал я внутри себя чрезвычайное движение, которое преисполнило меня силы непонятной. Мгновенно излияние некое сладчайшее наполнило душу мою, от которого вся внутренняя моя возгорелась огнем, и казалось, что в жилах моих пламенное течение кругообращалось. Я начал не ходить, а бегать, аки бы носим неким восхищением, не чувствуя в себе ни рук, ни ног, но будто бы весь я состоял из огненного состава, носимого впространстве кругобытия. Весьмир исчез предо мною; одно чувствие любви, спокойствия, вечности оживляло существование мое. Слезы полились из очей моих ручьями и разлили некую умиленную гармонию во весь состав мой. Я проник в себя, ощутил аки сыновнее любви уверение».

В такие минуты, когда Вечность касалась его души, Сковорода чувствовал ясно ход времени, и с радостью констатировал своему другу: «Приходит образ мира сего и, яко сон встающгго, уничтожается». А противникам, которых у него было немало, он с гордостью мог говорить: «Прошу господ не заказывать мне своих вощеных чучел, я ваяю не из воску, а измеди и камня».

Какое же впечатление производила на современников причудливая жизнь этого странного человека? Очевидно, огромное. Уже про начало ггустынножительства Сковороды Ковалинский говорит: «И добрая, и худая слава распространилась о нем во всей Урайне, Малороссии и далее». «Стихи его делались народными песнями», — говорит Гесс де Кальве. «В его краю многие его изречения вошли в пословицы», — говорит И. Снегирев. И. Срезневский указывает, что большая часть псалмов, распеваемых слепцамилирниками, есть сочинения Сковороды. И. Срезневский записал народную переделку стихотворения Сковороды «Всякому городу нрав и права». В песне Сковороды было пять строф, а в народной переделке — 1. Это сотрудничество ученого профессора с простым народом характерно. «Уважение к Сковороде, — говорит И. Срезневский, — простиралось до того, что почитали за особенное благословение Божие тому дому, в котором поселился он хоть на несколько дней». Данилевский говорит, что о Сковороде и «доныне (написано в 1862 г.) в редком уголке его родины не вспоминают с сочувствием». Костомаров говорит об этом еще сильнее: «На всем пространстве от Острогожска (Ворон, губ.) до Киева во многих домахвисят его портреты; всякий грамотный малороссиянин знает о нем, имя его известно очень многим из неграмотного народа; его странническая жизнь — предмет рассказов и анекдотов; в некоторых местах потомки от отцов и дедов знают о местах, которые он посещал, где любил пребывать, и указывают на них с почтением; доброе расположение Сковороды к некоторым из его современников составляет семейную гордость внуков». «Но лучшее доказательство общественного значения Сковороды, — говорит Данилевский, — состоит в том, что без него, в известной степени, не было бы долго основано университета на Украине. Дело Каразина — открытие харьковского университета — кончилось так легко потому, что в 1803 г. первые из подписавшихся помещиков на беспримерную сумму в 618 тысяч рублей серебряных для основания этого университета были большею частью все нпиученики, или короткие знакомые и друзья Сковороды».

Так Сковорода в смиренном образе нищего странника сумел стать одним из влиятельнейших русских людей XVIII столетия.

«Не орю убо, ни сею, ни куплю дею, ни воинствую, так писал он другу своему из пустыни, — отвергаю же всякую житейскую печаль. Что убо дею? Се что, всегда благословяще Господа, пою воскресение Его. Учуся, друг мой, благодарности: се мое дело! учуся быть довольным о всем том, что от промысла Божия в жизни мне дано. Неблагодарная воля есть ключ адских мучений, благодарное же сердце есть рай сладостей. Ах друг мой! поучайся в благодарности, сидяй в дому, идяй путем, засыпая и просыпаясь; приемли и обращай все во благо доволен сущими; о всем приключающемся тебе не воздавай безумия Богу; всегда радующеся, о всем благодаряще, молился». Приведя эти слова, Ковалинский с горечью говорит: «Можно было жизнь Сковороды назвать жизнью. Не таково было состояние его друга. Мы описывали дружбу Сковороды с Ковалинским в самый разгар ее. Теперь нужно досказать эту трогательную историю.

Жизнь разделила двух друзей. Сковорода определил себя к странничеству, а Ковалинский, влекомый голосами «сирен», вступил на обычный путь жизни. Последний раз они виделись в 1775 году, после того как Ковалинский вернулся изза границы. С тех пор обменивались письмами и снова свиделись, глубоко, как истинные друзья, перед самой смертью Сковороды, т. е. через 19 лет.

Ковалинский в немногих словах так передает скорбную историю своей жизни.

«Обращение в великом свете, удаля его малопомалу от него самого, заведя в лестные внешности, усыпя в нем доверие к внутреннему гласу духа, пробудя жар истинного любомудрия, возжгло в нем разум светский и возбудило свойства, собственные сему кругу бытия.

Свет облагоприятствовал его своими дарами. наложа на него усыпление, дал ему жену, друзей, приятелей, благодетелей, преданных знакомых, свойственников, житейские связи и выгоды. Но дары сии были напоены соком корня их и свойствами начала их. Он увидел в счастье превращение, в друзьях измену, в надеждах обман, в успехах пустоту, в союзах самовидность, в ближних остуду, в своих лицеприятие…

Удручен, изможден, истощен волнениями света, обратился он в себя самого, собрал рассеянные по свету мысли в малый круг желаний и, заключа оные в природное свое добродушие, прибыл из столицы в деревню, надеясь тамо найти и пристань житейскому своему обуреваникх