Мы изложили учение Льюиса о произвольных движениях членов тёла сколько возможно возможно тщательно и однако же мы не достигли совершенной ясности. Раз Льюис объясняет возможность произвола из рефлективных, или вторичных, ощущений, которое не дают первичным ощущениям разрешаться «движения и таким образом контролируют эти движения, и другой раз этот произвол происходит у него мало–помалу, из соединений чувствований и движений, происходит из воспитания, между тем как в первые минуты жизни нет постоянной связи между ощущениями и движениями. Раз основание произвола оказывается исключительно физиологическим, в другой раз — исключительно психологическим, зависящим от того, что случайные опыты и ошибки детства, а также и движения, устраняющие боль и усиливающие приятные ощущения, удерживаются в памяти «еще с первых мгновений умственной жизни» (178).

В этом последнем случае Льюис руководствовался психологическими идеями английского мыслителя Бена (Ваш), и нечего доказывать, что объяснение возможности контроля или самообладания из рефлективных ощущений и из способности их уничтожить деятельную силу ощущений первоначальных более соответствует его общему физиологическому взгляду, нежели объяснение этого явления из психического воспитания и постепенного образования связей между ощущениями и движениями. Выше мы видели, что, по мнению Льюиса, все нервные центры способны рождать ощущения и что все ощущения сознательны. Если же все движения организма зависят от ощущений (189), то следует сказать, что «сознательность составляет источник всех их» (172). Но еще Льюис доказывал, что только на рефлективные ощущения мы обращаем внимание, следовательно, необходимо предположить, что и движения, рождаемые этими ощущениями, будут также подлежать нашему вниманию, будут иметь характер действий рассчитанных, управляемых или контролируемых сознанною целью. И как всякое ощущение может разрешиться в ощущение вторичное, то понятно сразу, что всякое движение может сделаться произвольным, что мы могли бы контролировать все движения, если б имели в этом особенную нужду.

Несколькр раз упоминает Льюис, что ни физиология, ни психология не могут открыть в движениях произвольных, или подлежащих контролю воли, ни одного элемента, которой бы не встречался в действиях непроизвольных (173—169). Если говорят, например, что движения такого‑то аппарата подлежат контролю, потому что в нем находятся мышцы произвольного движения, та Льюис считает это не за объяснение, а только за описание того же факта, сделанное в других выражениях. «Мышцы,;-— говорит он, —называются мышцами произвольного движения, потому что они подлежат контролю» (166). Однако же, заметим мы с своей стороны, опытная физиология вовсе не так учит об этих мышцах; она находит, что они как устройством, так и отношением к нервам действительно отличаются от мышц движения непроизвольного. У первых под микросколом заметны тонкие поперечные полоски, которых не встречаем в мышцах, не подлежащих влиянию воли; эти последние представляют устройство сравнительно простейшее, соответственно простому и однообразному отправлению, которое они совершают в организме и которое не видоизменяется; не осложняется, не затрудняется произвольными задачами сознания. Сравните, например, работу, исполняемую мышцами желудка и большей части кишок, с работою, которую исполняют мышцы наших рук. Мышцам рук приходится поднимать большие тяжести, быстро изменять свои сокращения, напрягаться неестественно, и все это по капризу воли, который не имеет никакого отношения к нуждам питания целого организма этих же самых мышц. Мышцы желудка и кишок сегодня делают то что делали они вчера и что будут делать завтра; они не только не подлежат возбуждениям неестественным или насильственным, но и свою обыкновенную работу выполняют соответственно нуждам своего собственного питания. Все эти обстоятельства показывают, что мышцы непроизвольного движения ушли еще очень недалеко от устройства и отправления некоторых тканей в растении, которые под влиянием механического и химического раздражения также изменяют свою длину и обнаруживают нечто похожее на сокращения. Если, далее, физиологи замечают, что поперечно–полосатые мышцы никогда в нормальном состоянии не развивают всей своей силы, потому что их чрезмерному сокращению противодействуют соседние части, и что, напротив, некоторые простые мышечные ткани не имеют в этом отношении ника кой преграды, если наконец оказывается, что мышцы первого рода весьма неудобно воспринимают механические раздражения, непосредственно их поражающие, и что лростые мышечные волокна более чувствительны к подобным механическим раздражениям, — то все это разности, которые считать незначительными нет никакого основания. В мышцах произвольного движения есть способность сокращаться по требованию воли далее тех пределов; которые указаны им нуждами питания; они устроены так, что охотно отвечают на легкие стимулы воли, а не на грубые механические раздражения. В испуге вы можете поднять тяжесть, какой вы не поднимаете в спокойном состоянии духа, можете сделать прыжок, некого прежде вы никак не могли сделать. Это необыкновенное действие было бы невозможно для вас, если бы душевное состояние испуга не находило надлежащего органа -в запасных силах поперечно–полосатых мышц, в силах, которые при нормальном течении жизни связаны противодействием соседних частей тела, или если б: эти мышцы ничем не отличались от. мышц движения непроизвольного, как это утверждает Льюис. И если только во время этого необыкновенного развития мышечной силы не изломились и не вывихнулись кости ваших рук и ног, то страдание и повреждение вы ощутите, скот рее всего в желудке, которого мышцы не имели запасных сил, чтобы противодействовать ненормальному возбуждению, распространившемуся на подчиненные им части тела и на них самих. Аристотель, называет руку органом души. Если вспомним, что мышечные волокна от продолжительной недеятельности увядают и делаются рыхлыми, — то мы найдем вероятным, что мышцы нашей руки, если б они- не получали достаточных возбуждений от произвола души и совершали только движения, вызываемые обыкновенным обменом веществ, очень скоро; потеряли бы свое настоящее строение и ту силу, которая теперь развивается в них вследствие произвольных движений. Но здесь представляется нам еще другое обстоятельство, которое указывает на физиологические основания произвола.

Если человек и без психологического знания убежден, что его воля свободна, что он мрг бы и не делать того, что сделал он в данное время, и, напротив, мог бы сделать то, чего он не сделал в это время, то в основании того убеждения лежат некоторые физиологические факты, которые достаточны, по крайней мере, для того, чтобы породить и укрепить в человеке представление о действиях, зависящих от выбора, — представление о действиях, которые могут быть совершаемы так или иначе, в различных направлениях и видоизменениях, по собственному усмотрению человека. Наша голова так прикреплена к туловищу, что может описывать дугу спереди назад почти в 172". Верхняя конечность руки может дег лать полный круг; предплечие, сгибаясь, описывает дугу в 140°; ручная кисть делает 120°—160°; первый сустав большого пальца 95°; первые суставы пальцев 90°, вторые 120° и третьи также 90°. Бедро сгибается наперед на 135°, назад на 42°, а поворачивается на 180°. При сгибании и выпрямлении составляется дуга коленным, суставом около 150°, а спиною в 75°. Возьмите также во внимание, что нашим голосом мы можем сделать. гамму от 2 до 2 72 октав возьмите в расчет различные положения, которые может принимать наш язык, наши губы, глаза, движущиеся как в своих орбитах, так, и вместе с головою. Теперь, все эти члены в каждую минуту имеют одно какое‑нибудь совершенно определенное положение; все другие положения их. остаются как возможности, которые пока не осуществлены, но которые могут быть, осуществляемы по намерению, расчету или произволу души; потому что—-и это в настоящем случае главное обстоятельство — для питания организма, для обмана веществ н теле все эти чрезвычайно разнообразные положении названных органов безразличны, по крайней мере до известной степени и на известное время, а с другой стороны, постоянный обмен веществ сам по себе не заставляет эти органы совершать все движения, какие только возможны для них. Мне одинаково де больно и мое чувство жизни не потрясается, подниму ли я руку ниже или выше, положу ли я ее на коленях или протяну, чтобы достать перо, отодвинуть свечу и т. д.

Эти пределы можно раздвигать далее и далее привычкою упражнением, самообладанием, но уничтожить их совершенно нельзя; они настают тем скорее, чем непосредственнее связан известный. орган с жизненными, оправлениями тела., Так, мы очень мало можем изменять по произволу ритм дыхания, потому что внезапно возника ющая боль подавляет наши намерения уклонять дыхательные органы от их обыкновенного, постоянного положения и движения, которое предписывается им общею экономией организма. От физиологических отношений, на которые мы указали здесь, и зависит прежде всего наш взгляд на наши собственные поступки и па поступки других людей. Когда представлялась нам физиологическая возможность достигнуть определенной цели, которая сильно интересует нас и данное время, и мы однако же достигли ее, мы жалуемся в этом случае на себя, журим себя, обвиняем себя за несообразительность, рассеянность, забывчивость. Вам нужна редкая книга, которая, как вам известно, есть у одного из ваших приятелей. Вы сейчас бы поехали к нему, Но какие ни–будь обстоятельства не позволяют вам отлучаться из дому ни на минуту, а послать некого, На другой день после того, как вы вспомнили о книге, заехал к вам приятель ваш. Он начал рассказывать вам о таких интересных вещах, которые поглотили все ваше внимание; вы рассуждаль спорили горячились. Наконец ваш приятель взглянул, на часы, пожал вам руку и уехал. Минут через пять вы вспомнили о сочинении, и тут‑то вы начинаете досадовать на самого себя за рассеянность, за оплошность за το,, что потеряли удобный, случай достать сочинение пожалуй хлопнете себя по лбу и назовете себя телятиной, как гоголевский почтмейстер, который таким образом казнил себя публично за свою несообразительность. Вообще, вините вы самого себя, жалуетесь на себя когда для достижения вашей цели представлялась, физическая возможность, которою, однако же, вы не воспользовались. Вы жалуетесь на дурные обстоятельства, когда вы, испытали все средства, которые представляются вам органами тела и их возможными деятельностями, и при всем этом цели вашей все‑таки не достигли. Как ни сильно видоизменяются эти отношения вследствие постепенного образования человека и многовекового образования человечества, они прежде всех других условий дают смысл словам, каковы: произвол, выбор, контроль, свобода. Органы пищеварения, например, принимают псе положения, какие возможны для них по устройству организации: тут нет таких возможностей, которые не исполнялись бы под влиянием постоянно действующих органических стимулов. Между тем наши руки, голова, губы, глаза, язык, ноги не принимают всех возможных для них положений, находясь единственно под влиянием органических стимулов. Некоторые из этих возможных пи устройству тела положений исполняются только благодаря тому, что на органы, которые мы сейчас назвали, действует непонятном для нас образом намерение души, расчет, наше соображение, наш каприз, наш произвол. Этот произвол прекращается там, где положение органа определяется стимулами органическими и где вследствие этого против нашего намерения как‑нибудь изменить это положение протестует организм болью й страданием.

Льюис говорит: «Контроль воли вовсе не зависит от того, какие мышцы входят в cocтав аппарата, совершающего движения» (167). Мы видим, что физиологические данные навязывают другое убеждение: аппараты, повинующиеся произволу, находятся в особенном отношении к целой экономии организма и к общему чувству жизни. Но Льюис также утверждает, что наша способность к произвольной деятельности есть результат воспитания, что не существует никакой прирожденной связи между различными чувствованиями и движениями, что эта связь есть произведение совершенно случайных встреч между некоторыми ощущениями и действиями, наконец, что в нашем теле есть деятельности непроизвольные лишь потому, что мы не научились контролировать их, так как в этом «не представляется никакой надобности» (188). В этой теории ассоциаций, бесспорно, есть стороны истинные, вполне сообразные с действительностию, и однако же предыдущие наши замечания об органах произвольного движения наперед дают чувствовать, что теория эта частию не полна, а частйю она прилагается к объяснению фактов очень рано, ранее, нежели это сообразно с указаниями физиологии. Кто же сомневается в том, что ощущения овладевают определенными движениями посредством ассоциаций, которые вырастают, крепнут и делаются отчетливыми вследствие случайных опытов и горьких ошибок? Но все же»ти ассоциации не суть нечто безусловное; их направление обозначается уже физиологическим устройством и различием телесных органов. Мы не утверждаем этим, что каждое частное ощущение находится в прирожденной связи с тем или другим движением, но мы полагаем, что вообще всякое ощущение разрешается в движение путем удобнейшим в физиологическом отношении. Это положение мы оспаривали, в то время как его защищал Льюис; мы доказывали, что оно не объясняет нам потока представ лений. Теперь мы хотим защищать это положение против льюисова учения об ассоциациях между ощущениями и движениями — об ассоциациях, которые будто бы происходят совершенно случайно и которые будто бы не подготовляются нисколько физиологическим устройством. Ощущения, говорим мы, разрешаются в движения путем удобнейшим в физиологическом отношении. В некоторых породах животных путь этот устроен так хорошо, что животное не нуждается ни в воспитании, ни в печальной опытности для того, чтобы владеть своими членами по произволу. Цыпленок выбегает из яйца довольно бойко, опешит к свету и клюет зерна, хотя и не всегда попадает во время первых опытов. Жеребенок через час после рождения следует за матерью и безопасно ходит между обрывами. «Молодой бизон, — рассказывает Кювье—едва родился, как встал на ноги и пошел почти бегом, не натыкаять, по всем углам своего хлева и двигался так, как будто бы он по опыту знал все места». Некоторые животные почти не имеют детства, а детство большей части из них весьма короткое и то наполненное не печальными опытами, а резвыми играми, в которых изобличается большое умение животного владеть членами тела. Правда, человеческое дитя не пользуется такою счастливою гармонией между ощущениями и движениями; ему нужна помощь ошибок, случайностей и опытности; оно «научается» только мало–помалу управлять движениями членов по произволу. Так говорят опыты. Но опыты же убеждают нас, что когда мы научаемся говорить, то мы не изобретаем ни одного простого гона, что опытности и воспитанию мы обязаны только разнообразнейшим сочетанием й осложнением движений голосовых Органов, между тем как движения простейшие совершаются этими органами с первых мгновений жизни. «Если, — говорит Льюис, — очень маленькому дитяти что‑нибудь причиняет боль, то дитя барахтается и кричит, Это все, что оно может сделать» (177). Да, это все, это круг явлений очень определенный. Воткнется ли булавка в ножку, в ручку, в лицо, в спину, дитя отвечает одинаково барахтаньем и криком, то есть движением рук, ног и голосовых органов.

движением рук и ног: так мало преобразований произошло в связи наших ощущений с движениями вследствии воспитания и печальных опытов; Беспорядок движений, делаемых ребё

Прежде всякого воспитания и прежде всякой опытности ощущения рождают движения в тех органах в которых оказываются возможности различных положений не: исполняющиеся под влияниям постоянно действующих органических стимулов. Это общий закон. В различных животных типах такие органы могут быть неодинаковы. В сильном гневе человек сжимает кулак, дикообраз поджимает иглы своей кожи, посылает из своего хвоста электрический удар, обезьяна–мандрил отделяет из своего тела извержения, которыми она бросается в неприятеля и которые получает она при; первой надобности. Как на этих примерах мы видим, что искусство творческой природы впервые дало определенным ощущениям власть над определенными органам, тай и вообще следует признать, что настоящие, и притом совершенно прочные, основания человечности положены уже в нашем физиологическом устройстве, а не вырабатываются сначала случайными опытами. Всякое душевнее движение высказывается в развитом человеке скорее всего и легче всего посредством слова, таким же образом в ребенке —посредством крика. Это, конечно, не случайность.

Человеческое искусство только ражвивает, осложняет и делает более определенными те от ношения между ощущениями и движениями, которых первее элементарные и неизменяемые основания уже заключаются: в его природе. Льюие объясняет ненроиз вольность некоторых движений из того, что контролировать их мы не научились, так как для этого не представляется никакой надобности. Но точно ли не представляется надобности? Было бы но худо, если бы желудок по нашему усмотрению извергал пищу, которая, как мы уа наем после ее приема, заражена ядовитыми веществами. Выло бы не худо, если бы кишки по первому нашему желанию выпускали причиняющие боль вещества, как рука выпускает при первой надобности стакан. Однако же когда вы проглатываете кусочек булки, то в горле вы еще чувствуете его присутствие; а затем, поступая а желудок, он перестает существовать для вашего., ощущения; только по воспоминанию вы знаете о нем. Попробуйте же, научитесь же действовать вашим произволом на положения и движения этого куска, о ко тором ничего не говорит вам ни ваше непосредственное ощущение, ни ваше предметное, внешнее знание. Бели бы вам удалось это, тогда вы точно таким же образом научились бы передвигать во внешнем мире тела, который, вы не видите и не осязаете Хотя нужда контролировать внутренние части тела бывает настойчива, однако физиологическое устройство отказало нашим расчетам, во власти над этими частями. Действуют; ли тут: основания идеальные; вследствие которых с человека сняты постоянные заботы о пищеварении, чтоб он мог направить свое сознание и свою сознательную деятельность на вещи на мир на нрвственное усовершенствование себя самого и других, или же это устройство было неизбежно только физчески, мы не решаем здесь. Впрочем, мы заетили выше что все достижения, какие возможны для внутренних частей тела, исполняются исполняются сами сабой под влиянием постоянных органических стимулов. Поэтому если бы ощущение боли, которое испытывает дитя когда например, уколоть его руку булавкою рефлектировалось бы на эти части то оно вызвало бы движение уже не сообразное с устройством телатаким образом боль разрешалась бы в другую боль, что, конечнобыло бы не очень выгодно для сохранения жи выих существ. При существующем устройстве боль разрешили движением рук; ног, голосовых органов и т. д., движением, которой само не рождает новой боли.

По всей вероятности, у животных ощущения относятся к движениям далеко не так, как в человеческом организме. Если цыпленок выбегает из яйца, если жеребенок в течение двух часов приобретает столько опытности, что ходит очень хорошо по обрывам, если вообще животное или вовсе не нуждается в поспит к ни, или же нуждается в очень немногих опытах дли того, чтобы подчинить органы движения своему произволу, то что, по–видимому, доказывает, что у животных различные положения и движения этих органов резко обозначаются во внутреннем чувстве специальными ощущениями и что вследствие этого животное ходит хорошо, не дожидаясь, пока в его душе сложатся предметные образы движений, исполняемых ногами. Физиологи не раз высказывали мнение, что у некоторых животных система симпатического нерва обладает чувствительностию и что животное оказывается чутким к тем внутренним состояниям тела, которые совершенно закрыты для человеческого сознания. Мнение это было принимаемо за основание при объяснении инстинктивных деятельностей и искусства животных сохранять свое существование, не думая и не соображая, не различая тщательно вещей, их качеств и отношений. Эти условия сделали бы для нас понятным, почему животное, с одной стороны, созревает скоро, а с другой, не развивает предметного создания, так отличающего человеческую душу. Его сознание и его расчеты, можно бы подумать, заняты теми задачами питания, которые, по нашему устройству, сокрыты для нашего непосредственного знания. Его контролю подлежат те внутренние органы, которые мы не можем контролировать, какая бы надобность ни представлялась в этом.

На первых страницах второго тома своей Физиологии Льюис обезразличил все нервные нити учением о нервности как общем свойстве всех нервов; он также обезразличил все нервные центры учением о чувствительности как их общем свойстве. Эти две мысли легли в основание его системе, которая очень согласна сама с собою, но не согласна с опытами и фактами. О системе симпатического нерва Льюис не говорит ни слова, хотя этот нерв особенно заинтересован в деле, которое теперь мы разбираем; он управляет растительными отправлениями организма. Кто не может обойтись при объяснении органических явлений животного тела без жизненной силы, тот мог бы поместить ее в ганглиях, как Льюис помещает чувствительность в центрах голово–спинного мозга. Как этот мозг управляет действиями сознательными или животными (fimctlones animales), так система ганглий управляет действиями бессознательными или жизненными (functiones vitales). В человеческом организме эта система или вовсе нечувствительна, или же она имеет чувствительность тупую, общую, неопределенную, во всяком случае не поднимающуюся до предметного сознания. Мы ничего не знаем во внутреннем чувстве об обмене веществ, о движении соков, о напряжении, разложении и подновлении тканей. Может быть, у ясновидящих, которые иногда так обстоятельно рассказывают о том, что происходит внутри их тела, эта система находится я каком‑нибудь особенно возбужденном состоянии и делается чувствительною в значительной степени. Притом известно, что она соединяется ς мозгом отдельными нитями. Можно представить себе организм, в котором система эта будет иметь какие‑нибудь легкие особенности в устройстве или в отношении к мозгу: тогда в человеке или будет обнаруживаться общее стремление к наблюдению за состоянием и деятельностию внутренних частей тела и таким образом будет существовать в нем естественное предрасположение к ипохондрии, или он получит и действительную способность управлять по произволу каким‑нибудь отдельным органом, который помещается внутри тела. Так объяснялись бы факты, на которые ссылается Льюис, именно что были люди, которые могли жевать жвачку, потеть по произволу, ускорять и замедлять биения своего сердца и т. д. Но эти факты, с одной стороны, подходили бы под общий закон, который мы доселе раскрывали: условия, облегчающие контроль, и в настоящем случае были бы прежде всего Физиологические а с другой обозначали бы уклонения организма от постоянного обычая которому следует телесная и душевная жизнь человека.

Но вообше как наши ощущения имеют различные степени сознательности так и физиологические условия, которые подчиняют некоторые органы нашему произволу представляют ряд восходящий.

Мистика жалуется на то, что, нащ дух, бодрый, не устающий желать, связан слабостию тела, которое отказывает ему в достаточных услугах, а практическая философия требует, чтобы мы воспитывали и развивали в себе только такие желания, которые были бы сообразны с средствами. Физиология с своей стороны также могла бы показать, чтовоспитываяст в этом естественном направлении сообразно с физиологическими физиологическими условиями нашего тела, мы не сделаемся ни атлетами; ни канатными плясунами и что особенное развитие тонкости и силы мускульных движений не может быть принято за идеал человечности уже потому, что такой идеал направлял бы наш произвол, частию на такие места тела, особенно же на такие положения их, которые далеко не имеют значения лучших и послушнейших исполнителей наших желаний и которые более служат нуждам питания, чем нашему произволу.

Мы показали, почему мы не согласны признать Льюисом мышцы и органы движений пройзвольййх и непроизвольных безразличными в физиологическом отношении.