Все они были бедны. И поскольку в этой стране для народа действительно делалось все возможное, я спросил себя, почему же бедняки продолжают молиться? Что влечет их к неведомой небесной власти, в то время как власть земная, которую они так хорошо знают, всеми силами старается им помочь? Имеются, значит, такие беды, о которых с властью известной и очевидной говорить бесполезно. Вот мать, у которой умер сын, и врачи оказались бессильными перед лицом смерти; врач дал больному настоящий опиум, чтобы облегчить его страдания, и это было все, что он мог сделать. Вот женщина, которая хочет родить ребенка, но загадочная природа не дает ей этого. А там еще одна, эта не хочет, чтобы ребенок, которого она носит под сердцем, появился на свет, и ей больно от того, что она этого не хочет. А рядом мужчина, оплакивающий смерть своего брата, которого не вернет ему никакой, даже самый совершенный социальный строй. Другие молятся просто оттого, что так хотят их исполненные веры сердца. Без всякой причины. И даже если подметальщикам действительно удалось бы очистить землю от всяческой скверны, они никогда не смогут избавить человеческие сердца от той неизъяснимой печали, которая так часто поселяется в них без всякой видимой причины. Допустим, подметальщики сумели выполнить все, к чему они стремятся, — утолить голод и жажду, бездомным дать кров, больным — постели и лекарства, хромым — костыли, слепым — поводырей. Все равно ведь останутся еще сердца, и сердцам нужно что‑то совершенно иное, совсем не то, что можно получить от земной власти. Всегда будут люди, которые предпочтут несправедливую любовь равнодушной справедливости. Всегда будут люди, которые хотят побоев вместе с любовью. И они не найдут счастья, если их не будут любить и не будут причинять им боль. Помимо рассчитанного счастья, бывает еще и другое, не поддающееся никаким расчетам, и пропасть между ними так глубока, что ее не заполнят рассудочные преобразования.

Мы сотворены из плоти и духа. Дайте кошке молока и мяса, и она будет довольна, но человека невозможно удовлетворить только едой и питьем. Более того. Вы можете дать ему книги, открыть перед ним двери театров, удовлетворить все его земные потребности — все равно, наступит такой момент, когда он спросит, как ребенок, каковым он никогда не перестает быть: почему, почему?

И нет ответов на все его вопросы. И нет ответа, когда он вопрошает: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?»[383]

Народ этой страны долго держали в неведении. И все думали, что если научиться отвечать на вопросы, ответ на которые возможен, то вопросы, не имеющие ответа, отпадут сами собой. И тогда людей стали учить задавать вопросы, но только такие вопросы, которые поддаются разрешению и ответ на которые был уже известен учителям. А когда возникал вопрос, ответа на который они не знали, его просто оставляли без ответа. Даже если вопрос и был задан.

Народ этой страны был от природы доверчив. К тому же до революции его силой обрекали на слепоту, а после революции стали силой же приобщать к знаниям. Вот почему так легко было подменить сверхъестественные чудеса, в которые люди привыкли верить с давних пор, так называемыми естественными чудесами… Стоило, например, убедить бедных людей в том, что человек сам может вызывать разряды электричества с помощью физических приборов, и они (хотя и не сразу) перестали верить в могущество Ильи–пророка. Вместо этого люди начали верить в могущество технических аппаратов и еще в сверхъестественные силы образованного человека.

Когда было засушливое лето, крестьяне потребовали от образованных людей вызвать искусственно настоящую грозу. «Наши аппараты слишком малы для таких широких полей, — отвечали образованные. — Пускай бедные подождут, пока мы не построим большие аппараты». Ответ был настолько хитрым, что мне захотелось поговорить с ловкачами.

Я сказал им, что они ведь не могут не понимать, что солгали. «Конечно, мы солгали, — отвечали они. — Но ценой этой лжи мы хотим искоренить у бедных людей веру в Святого Илью. Потому что от Святого Ильи только один шаг до царя». Тогда я спросил, как они считают: царь поддерживал святого, или святой — царя. И почему нельзя знать, как действует физический аппарат, и одновременно чтить святого? Разве святые против физики? И разве неизвестно, как устроены люди: каждого святого, которого у них отнимают, они непременно заменяют новым? Так неужели же так называемая слепая вера в святых стоит дешевле, чем слепая вера в человека?

Нет, сказали образованные, слепой веры они не хотят. «Бывает нечто худшее, — возразил я, — слепое знание. У нас всего два глаза, чтобы посмотреть на мир. Но мир так велик, что нам нужна тысяча глаз. С нашими жалкими двумя глазами мало что увидишь. Так что же мы можем сказать о мире и чему можем научить? Никто из нас не видел Илыо–пророка. Но мы не знаем, почему: потому что его не существует или потому что нам не дано его видеть». Образованные засмеялись и сказали, что у них много других забот. Они хотели бы вернуться к нашему разговору после того, как мир станет более совершенным, и они избавятся хотя бы от части своих забот. Между тем мои заботы были теми же самыми, что и у крестьян. Поэтому я думаю, что образованные господа были непоследовательны. Убедить легковерных с помощью хитроумного аппарата легче, чем вести дискуссию с верующим.

* * *

Основателя своего мира — его называют Ленин — они вложили после его смерти в стеклянный гроб. Они набальзамировали его тело, впрыснули парафин в щеки, желая на десятки лет предохранить его от разложения. Прозрачный гроб они установили посереди двора, окруженного мощными стенами, откуда они управляют наследством мертвеца. И всякий человек этого народа, и всякий гость страны может увидеть мертвого, который выглядит как живой, погруженный в сон. Некоторые люди по–детски верят в то, что он действительно спит, и его сон всего лишь временный отдых.

Для чего набальзамировали они мертвое тело и выставили его напоказ в своего рода праздничной витрине? Им хотелось бы отобрать у вечности хотя бы частицу того, что принадлежит ей по праву. И поскольку победить смерть все еще невозможно, они пытаются одержать победу хотя бы над телом, подверженным закону разложения. Что за хвастливая и в то же время наивная угроза по адресу смерти! «Ты отняла его у нас, — сказали подметальщики смерти. — Но мы сумели сберечь его для себя. Мы покажем его всему миру таким же, каким он был при жизни.

Если бы они могли услышать ответ смерти, то услышали бы, наверное, вот что:

«Ваши угрозы наивны, ваша гордость — бессмысленна. Я хотела отнять у вас не его облик, а его душу, а ведь ее‑то вы и любили. Она угасла как лампада, я вынула из нее фитиль и масло, пустой сосуд можете оставить себе, меня это больше не касается. Не один большой светильник я уже загасила, и люди поставили им памятники. Это умнее, чем то, что делаете вы. Ибо памятник не отрицает моего закона, но лишь подтверждает его. И подтверждая мою власть, именно этим и одерживает надо мной победу. Таков единственно почтительный и благочестивый способ воскрешения мертвых, который доступен обитателям земли. Вы же не воскрешаете умершего, вы лишь продлеваете существование его телесной оболочки. Но отчего бы мертвому телу не стать пеплом и прахом? Разве человек создан из парафина и воска затем, чтобы снова превратиться в парафин и воск? Если уж вы чтите мертвого так глубоко, как утверждаете, разве не видите вы, что не должно выставлять его напоказ как цирюльник выставляет восковые бюсты с париками. Чем же вы так гордитесь передо мной, смертью? Вы ничего не вырвали из моих рук. Только самих себя лишили вы достоинства, себя и своего мертвого».

Но подметальщикам не дано было слышать голос смерти. Да она к ним и не обращалась. Она говорила сама с собой и была преисполнена сочувствия к людям.