So to consider Christ as the forerunner means to include the Church in the historical process, to perceive its spread not as the spread of the Holy Spirit, but as some kind of result of the activity of earthly ages. This means to place it on the level of all other human creations, in other words, to give it a purely human cultural character. This is the sense in which the idea of the forerunner refutes the divinity of Christ. To be a forerunner is the essential vocation of man. God is never a forerunner. God is always all at once. Under the thought of the Forerunner there is an exclusion of the Godhead. Whoever considers Christ to be the forerunner denies Him as God. Christ is the Forerunner only as a man: a man of genius, of great heart, of deep perspicacity, of excellent knowledge of life, but still only a man. He really existed in history, really suffered from the Jews and died. However, this was the end of His personal activity. In history, He lives only by His creation, like all other people. And this creation of His, called the Church, is also human, and consequently is subject to all historical laws and all historical conditions. This creation develops in the same way as all human works. History is above them. History transforms them, supplements, corrects, improves and adapts them.

And here it suddenly becomes clear to us why the idea of the forerunner is so readily accepted in the modern world and why it is so readily proclaimed. The world seems to be turning to Christ, and even those who do not consider themselves Christians turn to Him. However, they turn to Christ, man: they turn to the Church as a cultural product of historical development. They see in it only the natural focus of healthy human capabilities. The divinity of Christ and the supernaturalness of the Church are lost in their consciousness. Not one of the world rulers who have spoken of Christianity in recent times confesses Christ, God incarnate, suffering, dead, resurrected, and coming again. None of them recognizes the Church as a divine institution, Christ himself. But the most surprising thing is that we would consider it tactless to demand such a confession. We would consider an upstart who, say, at a conference on human rights, would demand, following the example of the elder Bishop John, to confess the bearer and basis of these rights, Jesus Christ, because these rights are formulated in the words of the Gospel. To do so would indeed prove that we have no criterion for judging earthly efforts, gifts, and opportunities; that we have no measure to distinguish souls and we do not feel how Christ is divided and how His divine-human fullness is destroyed. The division of Christ by the idea of the Forerunner is carried out extremely strictly. The denial of His divinity becomes clear. The involvement of Him and His podvig in the field of human culture is indisputable. And yet, more than once we have admired and admire and rejoice that the world now speaks so much and so often about Christ. That is why the spirit of the Antichrists takes advantage of our limitations. After all, he constantly talks about Christianity, about its values, about its significance for morality, society, for democracy, science, art, but keeping silent about Christ Himself or proclaiming Him to be the forerunner, but not as the First and the Last, not as Alpha and Omega. In fact, all these speeches are the speeches of the dragon, and the idea of the forerunner is a modern antichrist idea. Solovyov perfectly understood the deep essence of this idea, and therefore he introduced it into the attitude of the Antichrist in relation to Christ.

3. THE DENIAL OF THE RESURRECTION

The affirmation of Christ as the forerunner is essentially connected with the denial of His resurrection. Solovyov's Antichrist, having fully developed the idea that he is the last and therefore standing above Christ, and Christ is only his forerunner, still could not fully rest on this thought and fully establish himself in it. The logical reasoning that "what is after in the order of time is essentially first" did not satisfy him. He was still tormented by doubt: "What if?.. What if it wasn't me, but that Galilean... Suddenly he is not my forerunner, but the real, the first and the last." But in what case can Christ be the beginning and the end, Alpha and Omega? Only if He is alive, if His death on the cross was not final, but only transitory, if it was overcome; in other words, if Christ is risen. One can speak of the dead and unresurrected Christ only as a forerunner who was and has passed, but whose personal existence does not exist in the present. He lives in historical memory, in the scriptures, in the religion proclaimed by him, but only symbolically, not in reality, like every other creator in his work. And vice versa, if Christ overcame death, if He was resurrected, then He lives forever and ever: then He lives in His religion not symbolically, but in His own person; then His activity in history is not a memory, but a permanent present. The Resurrection is a sign that makes it possible to know who Christ is: whether only the Forerunner who has passed or the First and the Last, who always exists.

That is why Solovyov's Antichrist doubts – after all, perhaps Christ is still something more than just a forerunner, and draws a very logical conclusion: "But then he must be alive." And here suddenly it becomes clear to him how to finally eliminate this doubt. The Antichrist cried out in his hatred: "He is not alive, He is not, and will not be. Not resurrected, not resurrected, not resurrected! It rotted, rotted in the tomb, rotted like the last one..." The rotten Christ, without a doubt, can only be symbolically called the beginning and the end. Having joined the fate of the most insignificant creature and not having overcome it, He can only be the herald of universal salvation, but not the Savior Himself. In this case, everyone who comes after Christ can reasonably think about himself: or maybe he is the highest and the last. The denial of the reality of the resurrection is the most serious denial of the divinity of Christ and at the same time the pushing of Him into the ranks of the forerunners. That is why Solovyov's Antichrist seizes upon this last and very successful remedy. By this he does not in the least deny his belief that He is the Messiah. After all, the Messiah is none other than the messenger of God. So why can't Christ be one of the prophets and saints that God sent into the world? Why can't Christ be one of this long line of God's messengers? However, being one of God's messengers is one thing, and quite another to be God Himself. Solovyov's Antichrist does not deny that Christ is the Messiah; he only denies that this Messiah is at the same time the Son of God. And the fact that He is not the Son of God indicates that He was not resurrected, that He rotted in the grave, like all prophets and saints. The belief that Christ is the Messiah is essentially the same as the perception of Him by the forerunner. That is why this faith in the consciousness of the Antichrist is perfectly combined with a strict denial of Christ through the denial of His resurrection. That is why the Antichrist is not afraid to believe in the Messiah, without thereby renouncing either his self-love or his aspirations to rise above Christ. After all, every Messiah can be outstripped. At any time, God can send another, more powerful than the previous one. It is impossible to surpass only the one who is always, who is the First and the Last, who is God.

Consequently, it is not faith in Christ, the Messiah, that is the distinguishing feature of the Christian consciousness, but faith in the resurrection of Christ. And vice versa, the denial of the resurrection of Christ is an indisputable sign of the spirit of the Antichrist. If we think religiously, the eternal enemy of God knows perfectly well that Christ has risen. But this he will never admit or proclaim to the world. He may recognize the historicity of Christ, His messiahship, His infinite influence on world history, but he will never recognize His resurrection. The Antichrist can take part in our Nativity and stand by the manger; he can sing with us "Weep, Angels" on Good Friday; but he will never take part in the Easter procession, nor will he ever rejoice with us at the sound of the "Joyous Day." To recognize the risen Christ is to recognize Him as the only One who is and who is to come; it means to glorify Him and bow down before Him. Even the most sinful Christian can do this. But this cannot be done by the "unsullied morality" of the Antichrist. The idea of resurrection is a sword that divides souls.

Characteristically, when we observe, we notice how this idea is fading away in our days. In fact, the same scene that took place in the Greek Areopagus two thousand years ago is repeated today. Arriving in Athens, St. Paul entered into a dispute with the Epicureans and Stoics in the city square. Some considered him only a chatterbox, but others wanted him to expound his teachings to the respected citizens of Athens. Therefore, "they took him, brought him to the Areopagus, and said, 'Can we know what this new doctrine you preach?'" (Acts 1:19). Noticing the altar, on which was written "to the unknown God," he said that God "does not dwell in temples made with hands, nor require the service of human hands, as if He had need of anything" (Acts 17:24-25). Man can give nothing to God, on the contrary, God Himself gives "life and breath and all things to all" (ibid.). He created the human race: He determined the course of history; He instilled in man a desire to seek Him. He embraces everything: "For in Him we live, and move, and have our being" (17:8). Thus, man is divine: "We are His offspring" (ibid.). But, "being the offspring of God, we must not think that the Godhead is like gold, or silver, or stone, which has received its image from the art and imagination of men" (17:29).

What is the new teaching here that aroused the interest of the Greeks? In fact, up to this time St. Paul had not proclaimed to them anything essentially new that they had not previously known. That God is the creator of the world was already taught by Plato. That the Lord does not live "in temples made with hands" was proclaimed by Socrates, pointing to the inner character of the deity, as well as by Aristotle, transferring God to inaccessible otherworldly spheres. That God oversaturates our existence is an old thought that led Eastern thinkers to pantheism. That we are the race of God is the thought of the Greek poets. This was also recognized by Paul himself (cf. Acts 17:28). So Paul's ideas of God the Creator, of His transcendence, of His presence in all things, of man's likeness to God, were more or less known to the Greeks. These ideas did not yet contain the good news that Paul had faithfully served and which he had come to Athens to proclaim and for which he would later lay down his life.

But precisely because he did not proclaim anything new, the Greeks listened to him willingly. In everyday life, they are used to seeing the deity in the form of statues in temples, they are used to separating him from their lives, separating man and God. Therefore, it was interesting for them to listen once again to what their greatest sages had previously told them. Paul seemed to them to be one of a long line of philosophers who made Greece immortal in the history of the world. These philosophers tried to find a higher connection between man and God, to give a more spiritual concept of God. In Paul's speeches, ancient Greek wisdom sounded. Paul's theology was interesting to them because it was a memory of longing for the past. That's why they listened to him.

Но вот Павел подходит к самой вести. Все, что он до сих пор говорил грекам, было лишь введением и подготовкой. Еще в споре на городской площади он упомянул об этой вести, «потому что он благовествовал им Иисуса и воскресение» (17, 18). Когда его привели в ареопаг, он, изложив свои взгляды на Бога, подошел к самому существу своего учения. Он предложил всем покаяться, ибо настает время, «в которое (Господь) буде праведно судить вселенную, посредством предопределенного Мужа, подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых» (17, 31). В этих словах греки вдруг услышали то, что было для них совершенно новым. Они услышали, что Бог назначил Мужа судить мир и что этот Муж умер и воскрес. Воскресение для греков и было той великой, никогда еще неслыханной вестью. Но как раз эту весть они и не смогли вынести. «Услышавши о воскресении мертвых, одни насмехались, а другие говорили: об этом послушаем тебя в другое время» (17, 32). Отвлеченные мысли о Боге для греков были привычны, но умерший и воскресший Иисус казался им бессмыслицей.

Эта сцена как раз и отражает всю современную установку по отношению к воскресению. Современный мир охотно выслушивает наши абстрактные рассуждения о Боге и о Его провидении, о необходимости одухотворить понятие Бога и не связывать его с преходящими земными образами, о нашей внутренней связи с Божеством, о божественном начале, живущем в человеке… Но как только речь заходит о том, что связь неразрываемая и неопровержимая существует; что она есть в Иисусе Христе; что божественное начало ничто так не пронизывает, как человека; что никто другой, как Иисус Христос, являет нам Бога; более того, как только слышится утверждение, что Иисус из Назарета есть истинный Бог и истинный человек, что Он воплотился, родился, умер, воскрес и снова приидет, но в этот раз чтобы судить мир; когда все -гго кто‑либо из нас начинает провозглашать, современный мир начинает либо издеваться, либо вежливо замечает, что в настоящее время у него нет времени выслушивать такие сами по себе интересные вещи… Идея воскресения в современном сознании не играет никакой значительной роли.

Поразительно, что даже среди христиан она стирается и блекнет. Современные христиане не живут страстной верой в идею воскресения, как в прежние века. Для них несколько странно звучит утверждение святого Павла: «Если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера наша» (1 Кор. 15, 14). Им представляется, что это изречение несколько сурово. Они почти склонны думать, что христианство можно было бы спасти и в случае, если бы Христос сгнил. Между тем для ранних христиан эта истина была самой основой их религии. Они совершенно ясно чувствовали, что действительность воскресения открывает новый период истории, что Воскресное утро есть начало новой жизни. Воскресение Христа сделало Его не только всегда современным, но вместе с тем придало новый смысл всему нашему земному пути. До Христа смерть была окончательной. Правда, и прежний человек предчувствовал, что восстановление плоти в конце времен возможно. Однако это его предчувствие не имело под собой основы. Оно было лишено гарантии того, что это в действительности произойдет. Воскресение Христа как раз и предоставило человечеству эту гарантию. Христос не только провозглашал, что мертвые воскреснут, но сам воскрес. Таким образом Он подтвердил и сделал нерушимым свое обетование. Смерть после Христа — не окончательная, а только временная, только преходящая.

Это изменение характера смерти изменило вместе и весь смысл истории. Жизнь человеческую во всей ее совокупности должна была постичь гибель. Это совершенно определенно провозгласил Христос в своем пророчестве о конце мира. И все же эта гибель в свете воскресения превратилась в очищающее средство, а не в гибель в прямом смысле этого слова. Разрушение мира перед лицом воскресения утратило тень тяжкой безнадежности, которая неотступно преследовала древнего человека. Это нашло яркое отражение в греческой философии и поэзии, насыщенной со времен Гомера глубокой печалью из‑за покрытого тенью потустороннего существования. Даже Иов, не имевший понятия о воскресении, тяжко вздыхает по поводу того, что в скором времени должен отправляться «в страну теней тьмы и смерти, въ неприютную страну какъ тьму полночи». Это отчаяние древних в глубоком смысле как раз и является отсутствием идеи воскресения. Св. Павел справедливо заметил, что без воскресения «мы несчастнее всех человеков» (1 Кор. 15, 19). Никакой подвиг и никакая жертва не имеют глубокого смысла, «если мертвые совсем не воскресают» (15, 29). Поэтому «станем есть и пить, ибо завтра умрем!» (15, 32). Тогда и конец мира только вселенское завершение бессмысленной жизни. Поэтому призыв «станем есть и пить» отвечает всему историческому процессу. Перед лицом окончательной смерти история становится чисто посюсторонней. Взгляд человека направлен на эту землю, но, не находя на ней смысла и видя конец всего, омрачается и застывает в болезненной безнадежности. Древнее отчаяние отражается в глазах каждого не верующего в воскресение человека. Потому совершенно понятно, почему первые христиане так крепко опирались на истину воскресения Христа. В ней они видели вселенское спасение от бессмысленности. Они чувствовали, что воскресение сущностно связано с бессмертием человека. Если человек бессмертен, он воскреснет; если он не бессмертен, тогда все его существование чудовищная бессмыслица. Воскресение Христа было залогом воскресения всех и тем самым основой веры человека в бессмертие. Вот почему первые христиане были отмечены знаком радости. Земная жизнь для них не была отчаянием и безнадежностью, но только подготовкой к будущему вселенскому обновлению. Она имела смысл, ибо была соединена с вечностью.

Поэтому всякий раз, когда в истории ослабевает вера в воскресение, оживает древнее отчаяние, ибо вместе с этой верой исчезает и смысл земного существования. Оглянувшись на современный мир, мы должны признать, что отчаяние — характернейшая черта современного человека. А вспомнив, что этот человек, как тот грек из ареопага, не желает ничего слышать о воскресении, поймем происхождение и сущность этой. черты. Абстрактное признание Бога и Мессии не спасает человека, как не спасло и древнего. Бессмысленность все больше сжирает его сердце. Жизнь все больше становится посюсторонней. Земля превращается в единственную и последнюю родину. Потому вокруг нее сосредоточиваются все усилия человека. И христианство подключается к служению ей. От него начинают ожидать счастья уже в этой действительности: воспитания человека и общества, упорядочения социальных отношений, осуществления демократии, изобилия в семьях, здоровья, успеха в своем ремесле и т. д. Сверхприродность христианства или забывается, или замалчивается. Идея воскресения считается почти бессмыслицей, о которой никто не осмеливается говорить публично. Вот тогда и приходит антихрист со своим восприятием Христа как предтечи. Он подсовывает свою концепцию человеку, который повернут к земле. Тот принимает ее, распространяет, повсюду о ней говорит, а наивные христиане радуются тому, что настает время расцвета христианства. Омрачение идеи воскресения — победа антихриста как в сознании отдельного человека, так и в сознании исторических периодов. И напротив, отчетливость идеи воскресения, глубокая вера в воскресение Христа, сосредоточенность собственных переживаний на этой вере есть знак силы христианства, несмотря на насмешки и нежелание многих слушать об этом. Провозглашенная в ареопаге весть об «Иисусе и воскресении» — весть на все времена и для всех народов. И этой вестью жива наша вера.