Для современного сознания, утратившего определённость божественного присутствия, но не умеющего найти опору в собственном "я", исповедь - эта confessio вне всяких конфессий - оказывается трагическим парадоксом, сродни надежде и любви. В отчуждении от канонической церковной ситуации (возвратиться к которой слишком легко) всё семиотическое поведение современного человека способно приобретать оттенок исповеди, не приносящей удовлетворения, но неизбежной. Исповедальность разлита по поверхности нашей культуры, по стенам великого платоновского котлована, зачастую оставаясь единственным, хотя и невероятным способом преодолеть молчание.

А.И. Тафинцев. Возможно ли покаяние?

Не стыдясь признаться в преступлении,

зачем стыдитесь вы покаяния?

Ф.М.Достоевский. Бесы. Гл.9.

Раскаяние, исповедь, покаяние ... Обыденное сознание усматривает в них большое сходство. Но при внешнем сходстве эти слова и обозначаемые ими состояния, различаются по смыслу и скрытым в них возможностям изменения и преображения жизни человека. Первые два – ступени (в смысле "Ступеней" Г.Гессе), условия достижения третьего, но эти условия не обусловливают с неизбежностью покаяния – узрения себя "глазами вечности", измерения себя масштабом сущности, а не существования. Раскаяние, исповедь – лишь намерение, шаг к желаемому и возможному преображению, а нередко – просто игра с самим собой, с другим в себе и вне себя.

В христианстве покаяние – таинство обретения целостности, очищения, успокоения, окончания внутренней расколотости (ср. Раскольников в эпилоге "Преступления и наказания" Ф.М.Достоевского). Пример Достоевского здесь не случаен, не просто интересен или поучителен: позднее (в 1870-х гг.) он едва ли не единственный в русской культуре постиг самую суть покаяния – его исключительность, органическую потребность человека в нем и почти-невозможность исполнения этой потребности.

Суть покаяния – в способе единения человека с собой и с миром (с каким?); это обязывает понимать покаяние не как некую раз и навсегда данную форму внутренней деятельности, а органически связанную с историко-религиозным м культурным развитием и потому выражающей собой его (этого развития) наиболее сущностные черты.

С XVIII в., в особенности же со второй половины XIX в. и до сих пор в России идет мучительный процесс становления человеческой индивидуальности, смысла, целей и средств ее самоопределения.

Одним из результатов (хотелось бы надеяться, что не окончательных) указанного процесса явилось появление "фантастического и нетерпеливого человека" (здесь и далее слова и выражения, заключенные в кавычки, кроме специально оговоренных – из романа "Бесы" и "Дневников писателя" Ф.М.Достоевского), который, будучи "в своей земле сам не свой", хватается за любые идеи и теоретические положения, предлагающие нетрадиционные пути спасения. Эти идеи и теории, взятые из социально-исторического опыта других стран (в которых индивидуализация человека и его социального бытия исторически осуществлялись иначе), только и смогли быть (в виде готовых и апробированных рецептов спасения от всех бед) восприняты человеком "муравьиной необходимости", а овладев и подчинив себе его душу и ум, сотворили из него одержимого, беса.

Почему? Возможно потому, что осуществление этих идей и теорий основывается на деятельности стремящегося к свободе человека, а не на ожидании невесть когда и откуда являющегося "Китеж-града", не на пассивном подчинении абсолютно независимой от человека государственной власти, не на силе традиций общины и даже почти все-прощающего православия. Но в том-то все и дело, что идеи и идеалы этой деятельности пришли извне и предполагают иное понимание и человека, и многих слагаемых его бытия. Неспособный "найти правду в себе", человек "муравьиной необходимости" ищет ее вне себя точно также, как и само спасение он ищет "преимущественно от внешних явлений". Особенностью бесноватых является рассмотрение ими своих "муравьиных необходимостей" и "фантазий" как необходимых и всеобщих для всех (но не всеми, мол, осознанными) – этакая индивидуальность, разросшаяся до всех возможных пределов, как насекомое, заполнившее все видимое пространство под окуляром микроскопа. По сути это проявление неустроенности человека и присущей ему психологии, усиленное отсутствием традиций гражданских свобод и уважения прав другого человека. Несогласие или неприятие "фантазий" другими обостряет чувство собственной неполноценности и ведет к озлобленности на "непонимающих", к насилию. Так действия порой даже из лучших намерений обращаются во зло. Творение зла из лучших побуждений – подлинное бесовство. Спасаясь от нового зла, порожденного новой "муравьиной необходимостью", очередная "фантазия" приводит к следующему злу – возникает цепь (круг) отрицания зла злом. Если же нет новой "фантазии", то бес видит неудачу не в овладевшей им идее, а в вынужденном отступлении от нее или, выражаясь современным языком, в деформациях ее чуждыми ей силами и действиями. То есть бес не способен видеть себя целиком, он всюду – результат внешних воздействий, чем и объясняет свои неудачи. Признание и даже раскаяние здесь возможно, покаяние – нет.

Ложная целостность человека (т.е. за счет чужой идеи) является порождением ложного восприятия прошлого и будущего, ведет к избирательности в угоду "муравьиной необходимости". Эта "необходимость" встает между прошлым и будущим и своей ограниченностью усиливает их обоюдное разрушение. Прошлое подвергается забвению (в том числе и путем его фальсификации), что, по П.Флоренскому, есть одно из проявлений подлинного греза .[17] Пустота "я" порождена пустотой и обессмысливанием истории и порождает новые ее пустоты, требует превосходства "я" над историей, приводит к неизбежности иллюзий о себе, прошлом и будущем. Для беса забвение является не грехом, а способом и условием его существования. Символом такого существования в недалеком прошлом явилось разрушение храма Христа Спасителя. На его месте был выкопан котлован (в значении "Котлована" А.Платонова) и заполнен водой забвения (в том числе и собственного бессилия создать вечное, альтернативное разрушенному), в которой принимали крещение забвением люди новой "муравьиной необходимости" с очередными "фантазиями" о себе прошлом и будущем.