Оргкомитет отмечает, что авторы данного сборника, хорошо понимая всю сложность обсуждаемого вопроса, находят достаточное количество нетривиальных шагов на пути к осмыслению темы исповеди в культуре.

Открывает книгу первый раздел, в котором даются интерпретации понятия “исповедь”. В христианской традиции существует не до конца проясненная проблема неразличенности духовных опытов покаяния, исповеди, исповедания, раскаяния. Важные аспекты этой проблемы подвергнуты детальному рассмотрению. Не случайно и заинтересованное внимание авторов к теме молчания и его преодоления в слове исповеди. С одной стороны, “изреченное слово” по самому определению не может дать совершенной истины. Но с другой стороны, исповедь – вербальный, “озвученный” акт раскаяния. Эта своеобразная дилемма обсуждается авторами сборника. Второй раздел посвящен российскому духовному опыту. Отечественная традиция исповеди исключительно богата. Многие ее составляющие анализируются участниками конференции. Центральное место в разделе занимают размышления о философской составляющей покаяния и о мировоззренческих аберрациях исповедального слова в русской культуре. В третьем разделе сборника расшифровке подлежит проблема взаимосвязи творчества и исповеди. Главный мотив данного раздела – выяснение содержательного смысла критериев “подлинного” и “неподлинного” существования текстов культуры, определение исповедального слова как источника творческой деятельности. Заключает сборник библиографический список литературы по теме “Метафизика исповеди”, подготовленный К. Исуповым и М. Уваровым.

Учитывая необходимость максимального сохранения авторской интонации в подходе к исповедальному слову, мы сочли возможным ограничиться лишь самой необходимой правкой принятых к публикации материалов. Оргкомитет конференции надеется на продолжение разговора, начало которому положено этой небольшой книжкой.

Михаил Уваров,

председатель оргкомитета конференции

Раздел 1. Между культом и культурой

К.Г. Исупов. Исповедь: к определению термина

Исповедь – 1) церковный или общинный ритуал самоотчета; 2) литературно-публицистический и философский жанр. Среди древнейших мотиваций исповедь числит освобождение от опасной или сенсационной правды (герой сказки поверяет земляной ямке секрет об ослиных ушах царя; ср. дыромоляи), но такая правда порождает лишь слух и сплетню, сплетая сюжетику нарратива о внешнем мире. Подлинной этической инициацией и делом чести исповедь становится в масштабах внутреннего опыта самосознания, основанного на личной тайне (“я”, семьи, дома), которая в таинстве покаяния обменивается на покаянный “отпуск” (возврат) к догреховному представительству Вышней Тайне. Для христианского мироотношения исповедность - центральный принцип богочеловеческого диалога в истории и идеальная норма мирского общения. Институции религий спасения акцентируют в пасторской практике либо заземленную прагматику модели “учитель/ученик” (буддизм, ислам), либо варианты христианского принципа посредничества: юридического (католицизм), договорного (протестантизм) и святовестительного (православие). Этой триаде соответствуют и представления о мере вмешательства Провидения в дольние судьбы, об уровне полноты исповедной откровенности, о конфессиональной гарантии ее неразглашения исповедником. На фоне овнешненной совести, предъявленной католику, православный более свободен в выборе форм покаянного поведения: от публичного признания пред “миром” до молитвенной самоказни. Западному принуждению к регулярной исповеди противостоит русская привычка органической доверительности и национальный навык острого сочувствия. Эти качества не говорят об особом исповедном приоритете православного народа перед другими этносами, но объясняют пафос авторской откровенности русских художников и мыслителей. Профессиональная русская философия своим рождением обязана назревшей к началу XIX в. трагической потребности самовыражения. Первое “Философическое письмо” Чаадаева - не сокрушение о личном грехе, а панорама греховной неопознанности Россией своей исторической провиденции; зато “Апология сумасшедшего” насыщена патриотическим пафосом покаяния в “странной любви” к необщей истине и апофатической интонацией вины непонятого гражданина. Смесь мессианской гордыни и смирения (до самоуничижения) определяет фактуру литературной (от исповедей XYIII в., Гоголя и Лермонтова до массовой