Нет полной уверенности в том, как нужно исторически объяснять ряд названий земли, почвы, пыли, праха и т. п. в памирских языках, но привлечь к себе внимание исследователей в связи с поиском других возможных рефлексов др. — иранск. *suant — (= авест. spэnta- и т. п.), они, несомненно, должны. Речь идет о таких примерах, как язгул. sat (Эдельман 1971:250), шугн. sit (Зарубин 1960:230), рушан., хуфск. sit (Соколова 1959:249), сарык. sit (Пахалина 1971: 156); возможно, сюда же ваханск. sit "отмель (на реке)" (= "песок") (Грюнберг, Стеблин–Каменский 1976:466); бартанг. šoš (ср. šuš) "песок" (Соколова 1960:156) и др. [362] В связи с предысторией др. — иранск. *suant- и под. и, в частности, с проблемой семантической мотивировки этого слова, как следует из предыдущего (ср. о вед. svanta: svàyati "набухает", "возрастает" и т. п.), целесообразно иметь в виду авест. spa(y) — с теми же значениями (ср. su-, spi-/< *sui-/: sura — "мощный", sэvišta-. Superl., si–spi–mna-. Partie, med. "выступающий вперед", yavae–su — "вечноцветущий" и т. п.), хотан. — сакск. hasv — "пухнуть", "набухать" (ср. ha–su< *fra–su — "опухание"), осет. rэesujun, rэesyjyn "пухнуть", "распухать" (см. Абаев 1973:380–381: *fra–su-), ормури sus "пухнуть" (ср. др. — инд. sotha — "опухоль"), белудж, siaγ "пухнуть" и т. п. при перс, sud "прибыль", пехлеви sut "прибыль", "польза" и др. Еще об одном возможном отражении и.-евр. *k'uen — (tо) — в отдельных иранских языках см. ниже. — В связи с особой важностью иранских данных для славянской, особенно русской, ситуации и в связи с ролью иранского контекста в ранний период восточно–славянской истории, уже — его значением для Киева и Киевской Руси, уместно очертить в общем виде иранский вклад в русскую духовную культуру. См. Приложение.

В связи с восточно–иранскими фактами и особенно данными хотан–сакского языка, занимающего предельно восточное положение в иранском ареале, бесспорно интересны данные, относящиеся к тохарскому А (отчасти и к В), поскольку они фиксируют самостоятельную версию в развитии и.-евр. *k'uen–to-. Правда, переводной характер текстов снижает ценность показаний, особенно в отношении тех или иных сочетаний с тохарским рефлексом и.-евр. *k'uen–to-.

И подобные примеры отмечаются в восточно–тохарских (А) текстах не раз. Рефлексом и.-евр. *k'uen- в тохарском А является kasu "благой", "хороший" [363] (о чем см. van Windckcns 1941:s.v.; 1976:s.v.; Poucha 1955:62–63 и др.). На его основе построены и другие слова — kaswe (Adj., Adv.), kaswa–si (Adj. poss.), kaswone "добро", "благо", "добродетель", kaswone–si (Adj. poss.), kaswoneyum (Adj.), kaswoneyumskune (Subst. abstr.), а также ряд composita: kasu- kasu–kaswoneyum, kasu–woru–esnum (= санскр. susamvrtaskandhah), kaswu–ortum (?), *kaswa–palisak, kaswa–wsalum, *kaswonakal Тохарские В факты более скудны, но представляют интерес как раз в том, в чем они отличны от таковых в тохарском А. С и.-евр. *k'uen–tо- в конечном счете связаны тох. В. kwants, kwa(m)ts (Adv.) "верно", "крепко", "твердо", но и, видимо, "дорого", "хорошо"; ср. также kwantsanne "твердость", "крепость", "прочность", сложные слова типа kwantsa–palsko и т. п. [364] Как бы ни объяснять различие между структурой парадигм в обоих тохарских языках (при наличии общих компонентов — kasu: kwa(m)ts и krant: kreni/karts-), нельзя игнорировать тот факт, что тох. В kwa(m)ts и производные от него слова довольно решительно вытесняют значение «хороший», «благой» в отличие от тох. A kasu (о семантической эволюции «хороший» >«твердый», «прочный» уже писалось; видимо, нужно исходить из промежуточной стадии — «верный», «надежный»).

Формальные различия соответствующих слов в обоих языках позволяют предполагать относительно раннее расхождение в фонетическом развитии единого (или близких друг другу) источника. Если не касаться словообразовательных деталей (ср. — u в kasu, где оно может быть из *-uo-), существенно отделяющих эти тохарские слова от соответствующих примеров в других и.-евр. языках, то реконструируемые ван Виндекенсом исходные формы — *k'uon–s — (для kasu, ср. авест. spanah-) и *k'un–s- или *k'un–s — (для kwants-, ср. *k'uen–s-) — в целом довольно значительно отличаются и друг от друга и от подавляющего большинства соответствующих слов в других и.-евр. языках. Прежде всего обращает на себя внимание вокализм о(о) в kasu и отсутствие обязательного в балтийском и славянском (но ср. авест. spэnta- при span–ah-, span–yah-, spэn–išta-). Вместе с тем едва ли можно категорически исключать из числа возможных источников формы типа *k'uon–to–s: *k'un–to–s: *k'un–to–s.

В связи с иранскими и балтославянскими параллелями особое значение имеют восточнотохарские сочетания kasu & nom "благое (доброе) имя" и kasu & klyu "благая слава" (ср. также kasu & klyom, где klyom передает санскр. arya "благородный", ср. kasu klyom cincar maska[tar] [114b1] "добрый благородный — любезен"). Ср.· kasu пот klyu satkatar (1а1, 2b2) «благое имя–слава распространяется»; kasu nоm–klyu tarasissi sak kaly–mentwam satkatar, Punyavanta–Jataka 1, «благое имя–слава десяти энергичных распространяется во [всех] направлениях» (ср. также 16: kasu nоm–klyu amoktsap kalyme kalyme satkatar и др.). Естественно возникают ассоциации со славянскими типами — *sveto(je) & *jьmе и *sveta(ja) & *slava (ср. Nom. propr. *Svеtoslavъ), что уже дает определенные основания (особенно при учете и некоторых других фактов) для реконструкции и.-евр. *k'uen–to- & *en(о)mn и *k'uen–tо- & *k'leuos. Другое показательное сочетание — kasu & padtsak "благая мысль", ср. kaswa–paltsak "имеющий благую мысль" (293а2) при авест. spэnta- & man- и слав. *svet- & myslь. Тох. A sam kasu wrasоm (261b2) «этот благой (добрый) человек» прямо отсылает к той ситуации, когда приписывание человеку свойства «быть *k'uen–to-» связано с институализацией особого состояния (благости, святости) [365]. По аналогии с более известными традициями можно думать, что и в тохарском духовно–религиозном мире *k'uen–to- -человеком считался тот, кому были свойственны *k'uen–to- -мысль, *k'uen–tо- -слово и *k'uen–to- -дело или, выражаясь языком другой традиции, святая мысль, святое слово, святое дело [366]. И, действительно, слово kasu в тохарских текстах определяет все эти члены триады мысль—слово—дело (или соответствующие действия — мыслить [думать], говорить, делать). Ср., помимо уже приводившегося kaswa–paltsak, о благой мысли, такие примеры, как kasu (krant-) & rаkе «благое слово» (к rakе, тох. В reki, ср. слав. *rekti, *reсь), представленное в krant–rake–si, Adj. compos, poss. (krant rake sinam tsopatsam jonyo [244b2] «magno boni verbi vestigio», см. Poucha 1955:91, 254, cp. krant… rаке [58b3D, kasu wenlune (112al) «bonum dicere», kasu tranktsi id. (147a5), kasu wenast (446b6) «bene dixisti» и т. п. и, наконец, kasu (krant-) & wram «благое дело», ср.: kasu wram (246al) «bona res», krant wramam (58b3), krant wramnassi (64a3), krant wramanyo (248b3); ср. также kasu (krant-) & yam — «благое делать»: akal alu kasu yamluneyas (67a5) «desiderium aliis bonum faciendi», kasu yas (102b1), kasu yatsi (227–8b1) «bonum facere», kasu yalis (269a3), kasu yamas (295a5), ni kasu yal (443a3) и т. п. [367] Но благим («святым») может быть не только человек, но и Бог (ptankat), ср.: mkaltorass aci aksinnaram кransa ptankte markampal peklune si pni (311а8). Мотив kasu, благости, появляется в связи с Буддой, ср. очень характерный контекст sokyo nu kasu, sokyo пи tso(p)ats puttisparam yse k[rams wrasan]. p[u]ttisparnas mar lotkac! (Nr. 313а1–b7, 26) «очень ведь благое, очень ведь великое достоинство Будды, да не отвращаются благие люди от достоинства Будды!». Не менее показательно тройное повторение, являющееся сакральной формулой типа «свят, свят, свят!» (или чешcк, svatosvaty "самый святой", to je svatоsvata pravda; svatosvate "свято", "твердо" и т. п.), kasu kasu kaswoneyum! (Saddanta–Jataka № 67, 53) «omnibus bonis praestantis donatus», практически заключающее текст (kaswoneyum "благой", "добродетельный").

Указанных примеров достаточно, чтобы признать правдоподобным или даже очевидным, что значения kasu и контексты, в которые kasu входит, не могут быть целиком объяснены из переводимого текста, во–первых, и что kasu обнаруживает в ряде ситуаций — как. бы «через голову» переводимого текста — более или менее надежную преемственность с и.-евр. *k'uen–to-. Отдельные контексты могут быть поняты как своего рода актуализация тех значений kasu и производных от него, которые были присущи его источнику — и.-евр. *k'uen–to-. Два примера, относящиеся к «прояснению» семантических мотивировок слова. Первый из них — Adj. compos, kakropu- kaswoneyum (214b2) «cum collectis praestantis», букв. — «у кого добродетель навалена», ср. krop-, В krаuр — "наваливать", "накапливать", "собирать", "скучивать" (A krop, В kraupе "куча", "масса", "навал" и т. п.) в связи с идеей набухания, возрастания, увеличения в и.-евр. *k'uen–to-. Показательно, что kakropu–kaswoneyum употребляется применительно к Будде. В указанном примере ka–kropu как бы оживляет утраченную внутреннюю форму соединенного с ним слова kaswone и отсылает к сходным формулам возрастания, цветения святости, известным христианской традиции. Второй пример бросает луч света на сам контекст «благости» (< «святости»), на сферу, в которой она проявляется. Ср. «восходящий» ряд: ote taprem lkalune, ote taprem kaswone, ote taprem parnore! (256a7 — «Maitreyasmiti–Nataka»), где выстраивается триада: вид (внешность, форма) — благость (благое дело) — блеск (сияние) [368], ср. далее о блеске–сиянии как форме проявления высшей благости–святости.

Этот второй пример в известной степени объясняет синестетическую природу благости(-святости), ее эстетический аспект, ее визуальные образцы. Тох. A kasu имеет отношение не только к тому, что хорошо, но и к тому, что приятно (хорошо) смотреть, что красиво, прекрасно: puintu (yarampat) l(к)atsi kaswe maskatar (17a5–6) «Through merits beauty is good to see» (cp. 16b3: Ikatsi kaswe rupavam) или tas репи (wra)som arampatyo kaknu lkatsi kaswe knanmune ats ma tasam taprem ats palkas… (5a2–3) «If moreover a person be provided with beauty, good to look at, (but) knowledge indeed be not his so merely does he appear» и далее (5a4) o tsekesipekesi pat arampat, изваянной или нарисованной красоте. Введение tseke и реке (и соответствующих видов красоты) в контекст kasu (соответственно — благости) отдаленно напоминает персонифицированные изображения святости в других традициях, например, так называемые святые образы (образа), одно из обозначений икон у русских.

Данные тохарского В также представляют существенный интерес в этом отношении, но пользование ими требует особой осторожности (поскольку в сочетаниях участвуем, как правило, не kwants-/: тох. A kasu/, a kartse, krent/: тох. A krant/). Но уже указанное соответствие типа тох. В kwantsa–palsko: тох. A kaswa paltsak позволяет, по аналогии, рассматривать как резерв и те тохарские В сочетания kartse, krent с обозначениями отмеченных объектов, которые в принципе соответствуют подобным же сочетаниям в тохарском А. Далее суммарно обозначаются основные типы этих сочетаний по тексту «Udanalankara»'ы.

Тох. В nem–kalywe (ср. Ud. 19b1) как обозначение славы (санскр. yasas), ср. тох. A nom–klyu, подкрепляется наличием Adj. nem klawisu (: А nom kalywats) применительно к Бхагаванту. Все три члена триады мысль — слово — дело определяются эпитетом kartse, krent (и даже kwants!). Помимо kwantsa–palsko, о благой мысли, ср. восстанавливаемое для 20b1 (ka)rtse r(е)к(і)/ и (kartse re)k(i) wewenu/, о хорошо сказанном слове — в характерном контексте, где оно противопоставлено (уо)lо (r)екі (20b3), плохо сказанному слову, приносящему путаницу, затруднения (ср. соответственно еm(р)rеm "истина", санскр. satya: waike "ложь", санскр. asatya (20b2), и kartse & yamor, о благом деле (деянии), ср. kartse–yami «благодетель» («Aranemi–Jataka» № 81, 27), kartse yamor yolo yamor (23b4, ср. 21a2) и др. По–видимому, существовали и полные варианты формулы, объединяющие все члены триады мысль — слово— дело. В частности, наличие такой формулы можно подозревать в сильно поврежденном фрагменте 7а8: — kektseh rekissana krenta. Если согласиться с конъектурой Зига и Зиглинга — (yamornta palsko) kektsen и далее, — то перед нами оказывается несколько трансформированный вариант триады, переводимый как «die guten (Taten) in (Geist), Korper und Worten…» (вместо «in Geist», может быть, лучше — «in Denken»).

Особенно характерно (и в этом отношении данные тохарских В текстов иногда богаче, чем данные текстов на тохарском А), что эпитет kartse, krent определяет всю сферу «благого» («святого»), высшие ценности буддизма, его идеалы. Благими оказываются люди (в частности, в противопоставлении недобродетельным) — yetwe sasantse pelke samanhe sotri krentantsо soylhe wewenu (33a2–3) «Der Schmuck der Lehre das Udana, das monchische Lehrbuch [ist] die Sattigung der Guten genannt», ср. также 5bl, 7b3, 15a5 = 17a6, 16a1, 23a2, 28a2, 30b2, 33a2, 50a8 и др.; особенно подробное описание добродетельных, благих людей дано в 23а6–7. Благое и монашество — kremnt samannemem (44b6). Благие те, кто ведет благую жизнь, ср.: aisaumyi ceu pallantar кrentо astrem sаиl sayencai wnolme (31a4–5) «[so] preisen ihn die Weisen als ein gutes, reines Leben lebendes Wesen» (cp. kremnt (s)au(l). 24b3). Благ Будда, благо его учение — «Колесо Закона» [ср. kremt–pelaiknesse, из собрания Петровского л. 1, 66, а также: krento pe(lai)kn(e) (15b6), pelaiknesse krent (30b3) и т. п., включая и ряд поврежденных мест — 26а1, 45а4, 50b6, ср. также 5а8–5b1 и т. п.], благи высказывания Будды (tu palkormem ce wena pudnakte slok krent ce (23a2) «Im Hinblick darauf sprach der Buddha diese gute Strophe»; (we)na slokrenta pudnakte (50a8) — или смысл и форма этих высказываний, ср.: [tu] palkormem pudnakte ce wena sloko anandemsco kremnt artha vyafnjanisa (23b7) «Im Hinblick darauf sprach der Buddha zu Ananda diese Strophe mit gutem Sinn und Ausdruck»), блага цель его учения (ср.: ytari aksawame nervamssai ris kartsai oktatsai klyo… (28a2) «Den Weg habe ich euch vorgetragen zur guten Nirvana–Stadt, den achtfachen, edlen…»).

Если тохарские примеры фиксируют крайнюю точку в распространении рефлексов и.-евр. *k'uen–to- на востоке, то германские данные, видимо, свидетельствуют о западных пределах локализации продолжений этой лексемы. Правда, все зависит от того, как объясняется этимология слов, подозреваемых в связи с указанным индоевропейским источником. Речь идет прежде всего о готск. hunsl, θυσία, "жертва", др.—англ. husl "алтарь", в христианском употреблении "причастие" (см. Keiser 1919, 1:54) и т. п., которые объясняются (и, нужно думать, совершенно правильно) в контексте и.-евр. *k'uen–to- [369], хотя конкретный вариант источника этих германских форм реконструируется разными учеными по–разному — *k'unslo-, *k'un–tlo-, *k'un–t–tlo (обзор точек зрения см. Feist 1939:277; Holthausen 1934:s.v.; 1948:s.v.; de Vries 1962:268 и др.). Не говоря о ряде старых этимологических объяснений, не выдержавших испытания временем, здесь стоит упомянуть два последних предложения. Одно из них связывает эти слова с готск. hansa σπείρα "толпа", "группа", "дружина"; πλήθος "множество"; др. — в.—нем. hansa (Tatian 200, 1; только в Асс.), ср. — н. — нем. hanse, hense, ср. — в.—нем. hans(e) (ср. ганза, ганзейский союз), др.—англ. hos "свита" (только в Instr. ср. mэezda hose, Beowulf 925) [370]. Некоторые немецкие говоры свидетельствуют важные семантические аспекты в истории соответствующего слова; ср. каринт. — швейц. hans "сбор", "подать", "налог" и "выпивка", "попойка", "праздник', на основании чего реконструируют основное значение — "товарищество", "сообщество", "группа людей", "Genossenschaft" («deren Merkmal wohl gemeinsam begangene Feste waren, die durch Zuschüsse der Mitglieder bestritten wurden» — de Vries 1956:1, 487). Характер такого объединения определяется совместным участием в языческом жертвоприношении, связанном с пролитием крови (Trier 1942:234). Из этого делают правдоподобное заключение о том, что герм. hansa первоначально обозначало «Opferbrüderschaft» или «Kultgemeinschaft» (ср. Güntert 1923:144–145; Crome 1924:115). Значение «причастие» в христианских текстах, как предполагают, имело в своей основе именно такую ситуацию языческого ритуала жертвоприношения, когда все братство вкушает ритуальную пищу. Хотя уже 60 лет назад было сделано другое предложение (см. далее) — связывать герм. hansa (готск. hansa и т. п.) с готск. — hinnan (ср. fra–hinnan и т. п. "хватать") и видеть в hansa исходное значение «Speisegemeinschaft» (Rooth 1926:108), строго говоря, ничто не мешает это hansa связывать с готск. hunsl "жертва" (ср. слав. *žьrtva: *žъrati и др.). Эта связь естественна и с фонетической и с семантической точек зрения, и если она все–таки вызвала известные сомнения у некоторых специалистов (ср. новое дополненное издание 1986 г. — Feist Н. 42 [S. 11], где hansa выводится из и.-евр. *k'ens-, о торжественной манере произношения, ср. лат. censeô, алб. them и т. п.), — то это нужно объяснять невниманием к тем смыслам, которые реализуются и вместе с тем актуализируются в ритуале жертвоприношения, и игнорированием огромного количества типологически сходных примеров, когда название жертвоприношения, участников его (жрецы) и самой жертвы кодируются одним и тем же общим элементом. Ср., например, др. — греч. ίερευς "жрец" и ιερά "жертва" и "жертвоприношение" при том, что ίερος обозначает и носителя святости («святого»). То же, по сути дела, соотношение наблюдается и в латинском: sacrificus, sacerdos и под. "жрец", sacrificium, sacrum "жертва", "жертвоприношение" при sacer "святой", "священный" и т. п. или в славянском: др. — рус., ц.–сл. святитель, священьникъ: святыни "sacrificium", "жертва": святый, святой и т. п.

В связи с уже анализировавшимся выражением «святое (священное) делать» как одним из обозначений ритуала уместно подчеркнуть, что в основе ряда упомянутых латинских слов находится «техническое» ритуальное сочетание sacrum & facere, имеющее параллели и в славянской традиции, о чем можно судить по выражениям типа святое деяние, святое дело и по сложным словам типа священнодействие и под., которые вовсе не всегда могут быть объяснены как кальки; ср. др. — рус. и ц.–сл. «священодеяти» (ср. о Стефане Новом: «Священодеемъ, яко же заколение и святое, приведен бысть тебе ради жьреноууму», Мин. ноябр. Син. XII в. 28 ноября, Срезневский III:314), «священодетель» (Мин. 1096 г. [сент.], л. 39; Мин. 1097 г., л. 126), «священоделатель» (Мин. 1096 г. [окт.], л. 90), сербск. — ц.–сл. «свяштенодeлие» λειτουργία, liturgia, «свяштенодетельствовати» "sacris operari" и т. п. (Miklosich 833 и др.). Эти примеры, доведенные до индоевропейского горизонта, позволяют говорить о реальности или, по меньшей мере, о потенциальности сочетания *k'uen–to- & *dhe — (праслав. *svet- & deti/*deja–ti), ср. выше об отчасти (во всяком случае для известной эпохи) синонимичном сочетании *k'uen–to- & *kuer-/*kuor-/*kur-.

Возвращаясь к семантическим параллелям к соотношению hunsl — hansa, стоит указать еще две. Одна из них общего характера: слав. *žbrtva как объект жертвоприношения и само жертвоприношение *zьrьсь "жрец" при *žьrti, *zbreti, *žbrati как обозначение действия жертвоприношения и как (ср. особенно *žьrati) обозначение вкушения пищи и питья (некогда, очевидно, подобным образом обозначалось участие в ритуальном пиршестве, во время которого вкушалось мясо принесенного в жертву животного и совершались возлияния). Другая параллель носит более специальный характер и проясняет двусторонне — лингвистически и ритуалистически — два круга фактов, до сих пор рассматривавшихся порознь. Речь идет о рус. толока как обозначении определенного вида крестьянской работы сообща и соответствующих словах в других славянских языках: блр. толока́, укр. толока; болг. тлака, с. — хорв. тлáка, словен. tláka, польск. tloka и т. п., дающих основание для реконструкции праслав. *tolka, точно отвечающего лит. talkà, лтш. tàlka и т. п. (ср. кимр. talch «granum contritum»). Архаический характер толоки в славянской и балтийской традициях несомненен, и ритуальное прошлое и ее и толочан, участников толоки в качестве помочан, просвечивает весьма явственно. Существеннейшей частью толоки было завершающее общую работу пиршество, на котором толочан угощали мясом здесь же (иногда на глазах участников) заколотого домашнего животного (сниженный вариант жертвенного заклания) и поили вином; последний мотив очень важен и получил отражение в большом количестве т. наз. «толочанских» песен [371]. Впрочем, внутренняя форма слова отражает ряд мотивов, реализующихся в ходе толоки (или, осторожнее, эти мотивы могли формироваться в соотнесении с возможными интерпретациями и осмыслениями этого слова). В частности, и обозначение основного действия толоки (рус, молочь, толочить и т. п.) может быть понято в контексте разнообразных операций, предусмотренных жертвоприносительным обрядом (от собирания воедино, в толпу до основной «рабочей» деятельности и операции, в результате которых «жертва» превращается в пищу — еду и питье). Внешним подтверждением такого понимания внутренней формы славянского слова может быть тохарское обозначение жертвоприношения — тох. A talke «sacrificium», тох. В telki (Poucha 1955:16–17; van Windekens 1976:s.v.). Особенно интересно, что при этом слове постоянно выступает глагол со значением «делать» (ср.: talke ypamam [96а3]; talke уamis [96b2]; talke yatsi [96b3; 96b4]; talke ypenca [359, 20]; talke yas 1359, 21]; talke yasi [394a1; 395b4] и т. п.), что, с одной стороны, отсылает к параллелям типа делать толоку, а, с другой, напоминает о мотиве делания как обозначении ритуала и специально жертвоприношения (ср. др. — инд. кrіуa, от kar-/kr — «делать» или лат. sacrificium «жертвоприношение» как делание священного — sacrum facere и т. п.), контрастном по отношению к мотиву слова, часто определяющем внутреннюю форму мифа, — ср. др. — греч. μύθος. Вместе с тем для поэта, для жреца, ведающего словесной частью ритуала, слово и есть дело, а составление слов, сочинение, поэзия — деяния, о чем свидетельствует и др. — греч. обозначение поэта и поэзии; ср. также ср. — ирл. creth "поэзия" (*kurto-), кимр. prydydd "поэт": prydu "сочинять" и др., от того же глагола и.-евр. *kuer-.

Согласно другому, упомянутому выше объяснению, готск. hunsl связано с hunn "добыча" (букв. — «то, что захвачено»), только в Асс. Sg., fra–hinnan "хватать", "брать", us–hinnan (ср. handus "рука") [372], откуда hunsl трактуется как образование с суффиксом -tlo-, обозначающее «das Mittel, um eine Gabe (entgegen) zu nehmen» (Mezger 1960:303–4). Однако и признание этой связи не решает, видимо, окончательно вопроса об источнике анлаута в сопоставляемых словах, хотя hunn, — hinnan, действительно, также возводятся к и.-евр. *ken–t-, *ken–d- [373]. В этом случае, как и в предыдущем, сомнения в связи с и.-евр. *k'uen–to- рождаются не столько из фонетических неясностей, сколько — главным образом — из непонимания семантического мотива такого обозначения жертвы. Тем не менее, в традициях, сформировавших законченные концепции жертвоприношения (как, например, в ведийской), одним из самых распространенных и существенных предикатов жертвы является ее возрастание (рост), распространение (растягивание), набухание, т. е. действия, которые в индо–европейском как раз и кодировались корнем *k'uen- [374]. Достаточно привести несколько примеров из Ригведы: yajnа- & vrdh — (vardh-) — о возрастании жертвы или божества, которому приносится жертва (ср.: tvàm no agne agnibhir brahma yajnàm ca vardhaya (X, 141, 6) «Ты, о Агни с [другими] Агни сделай возрастающими (усиль) жертвенную формулу и жертву»; уajnéna vardhata jatavedasam (II, 2, 1) «с помощью жертвы возрастите (усильте) Джатаведаса»; ср. VIII, 24, 18; IX, 17, 4, а также yajna–vrddha-: tam и stusa indram уо vidano girvahasam girbhtr yajnavrddham / yasya divam ati mahna prthivyah purumayasya riricé mahitvam (VI, 21, 2) «Этого самого Индру я хочу прославить песнями, (того), кто известен, (его) притягиваемого песнями, растущего от жертв, чье величие огромностью превосходит небо (и) землю, (у него) обладающего многочисленными силами превращения»; yajna- & tan- — о распространении, «растягивании» жертвы (…уajnάт te tаnaνavahaі [I, 170, 4]; tanvапó yajnam [III, 3, 6]; tvaya yajnam vi tanvate [V, 13, 4]; …yajnam tanvana… [VII, 10, 2]; …yajnam atnata [VIII, 13, 18; 92, 21]; …tanvana yajnàm… [IX, 102, 7]; …yajnam tanvana… X, 90, 15); savas (cp. su-, svaya-) & yajna — (cp. VII, 57, 1) и т. п. Наконец, в ряде случаев именно славянские параллели к германским формам позволяют с очень большой долей вероятности отнести эти последние к продолжениям и.-евр. k'uen–to-. Два примера этого рода. Готск. hunsl с предполагаемым суффиксом -tlо — (и.-евр.) при обычном допущении происхождения корневой части из и.-евр. *k'uen-: *k'un- оказывается довольно надежно поддержанным славянским типом *svetidlo (ср. ц.–сл., др. — русск. «святило», άγιαστηριον, «sanctuarium»: «Въ святило да не внидеть», Лев. XII:4 по сп. XVI в.; «святилище» и т. п.). Еще точнее параллель с др.—англ. husl "алтарь". В обоих случаях речь идет о месте, где совершается жертвоприношение, причем это место понимается как своего рода средство, орудие (ср. семантику и.-евр. *-tlo-, *-dhlo-), благодаря которому нечто становится жертвой, приносится в жертву (ср., например, слав. *čistidlo/: *čistiti/ «чистилище», «средство для чистки», «орудие чистки», «очистительное», см. ЭССЯ 4 [1977], 119, при *svetidlo: *svetiti). Второй пример: очевидное структурное и этимологическое сходство готск. hunslastans, θυσαστήριον, "жертвенное место", "алтарь" [375] при выглядящем как калька чешек, svatostanek "дарохранительница". Обе части этих слов оказываются соответственно связанными друг с другом и предполагают общую модель в виде и.-евр. *k'uen(t) — & *sta-, которая в ходе истории этих языков постоянно репродуцировалась и актуализировалась (вплоть до нем. heilige Statte, Heilstatte и т. п.).