Слав. * svoboda, *svobodь и под., отсылающие и к обозначению свободного члена общества, и соответствующего состояния, понимаемого как самостоятельность, самость, т. е. выделенность, четко фиксирует ту энантиосемичность, которая в других словах этого корня менее четко выражена или вовсе оттеснена и практически не обнаруживается. Случаи, подобные данному, вскрывают механизм семантического структурирования и.-евр. *suobh-, основанный на циклическом повторении блока «обособление — общность (т. е. включенность в целое)» с последовательным углублением (так что первая общность вмещает в себя всю серию более специализированных общностей — вторую, третью и т. д.) [146]. Подобное соотношение значений было выявлено Э. Бенвенистом при анализе индоевропейского названия свободного человека в связи с элементом *swe. «Если мы бросим обобщающий взгляд на все производные, построенные на основе *swe, — пишет французский ученый, — мы заметим, что они распределяются по двум концептуальным линиям. С одной стороны, *swe предполагает членство в группе «своих собственных людей», «своего», с другой, — он специализирует «себя», «свой» в его индивидуальности. Интерес, который представляют такие понятия как для общего языкознания, так и для философии, очевиден. Понятие «себя», рефлексивности, выкристаллизовывается здесь. Это то выражение, которое употребляется, чтобы ограничить «себя» как индивидуума и отослать к «себе». Но в то же время субъективность выражается и как «принадлежность». Понятие *swe не ограничено самим индивидуумом; с самого начала оно имплицирует крепкую и закрытую группу, которая включает "себя"» [147]. Указанная выше модель почти иконически отражает последовательность смыслового наполнения, углубления мысли в самое себя, что и составляет суть понятия σοφία (в ряде реально засвидетельствованных концепций и — если говорить о самой схеме — в реконструируемой семантической мотивировке этого слова) с точки зрения содержания. Сама же схема, лежащая в основе, с технической точки зрения определяется операцией обособления, повторяемой серийно. И каждое такое обособление, выделение, предполагающее различение через распознавание и узнавание, влечет за собой формирование новых и все более глубоких смыслов, позволяющих, с одной стороны, выводить за свои пределы, отчуждать от себя все то, что овеществляется и становится достоянием «common sense», сферы man, а с другой стороны, обеспечивать непрерывное возрастание смысловой наполненности бытия, осознающего само себя» [148].

Помимо уже приведенных выше примеров (в частности, типологических) семантической связи обозначения обособленности и сферы интеллигибельного, целесообразно упомянуть еще две категории параллелей. Одна из них существенна в том отношении, что речь идет о том же индоевропейском корне (правда, с другим расширением), засвидетельствованном в древнегреческом; ср. ί'διος "свой", "собственный"; "специальный", "исключительный", "необычный" (ср. аргив. Fhεδιος< и.-евр. *sue–d–ios), ί'διοι "свои", "близкие"; "частные лица", ιδία в κατ" ιδίαν "особо", "отдельно", "частным образом", ιδία "частное владение", "частная собственность", ιδία "для себя лично", "в собственных интересах", "вне", "независимо" (как Prаер.), ί'διον "частное владение", "личная собственность", и т. д.; ιδίωμα "особенность", "своеобразие", ιδιώτης "особый", "частный", "личный"; "отдельный человек", но и ί'διον "личный взгляд", "частное мнение" (ср. ει δει τούμον ί'διον ειπεΐν "если говорить о моем личном взгляде" у Исократа или εγωγε θούμον ίδιον "я со своей стороны" = "что до моих взглядов…" у Лукиана и т. п.) [149].

Другая группа примеров ценна тем, что она представлена продолжениями того же и.-евр. *s(u)obh-, которое предполагается и для др. — греч. σοφία. На фоне уже приводившихся в другой связи слав. *sobe, *o–sobe, *o–sobь, *o–sobiti, *ob–o–sobiti, *-o–sobьn- и т. п. с известным кругом значений выделяются такие случаи, как русск. собь "свойства нравственные, духовные и все личные качества человека" (Даль IV, с. 342: «особенно все дурное, все усвоенное себе по дурным наклонностям…»), способ как обозначение некоей стратагемы, предназначенной для достижения определенной цели, в частности, как метода познания, способный "умственно одаренный", спосо́бистый, спосо́бие "навык", способица "образ", "род", "лад", "прием", "средство" [150], способи́ться "управиться", "устроить, как надо", "достичь цели"; у–со́бить "понять", "усвоить", у–со́бистый "понятливый", "умный" и т. п. [151] Более далекая аналогия представлена примерами типа русск. у–сво́ить "перенять и усамить" (Даль IV, с. 1066), "овладеть (в частности) знанием", "понять", "сделать нечто своим" (ср. у–сво́йчивый в связи с ментальными операциями; характерно отношение переводящего–переводимого в цепи — русск. усвоить —>нем. begreifen —>русск. понимать, постигать или же — русск. усвоить —>нем. erlernen —>русск. выучивать) при о–своить, при–своить и т. п. [152] В этом контексте, возможно, не покажется слишком большой неожиданностью сопоставление др. — греч. Σοφο–κλής, — κλέης (< *κλεFος) и слав. Sobе–slavъ, (т. е. "славный (своей) мудростью" в одном случае и "славный (сам) о собе" в другом, откуда — мудрость = особость как обращенность на себя самого), продолжающих архаичный тип индоевропейских личных имен (*S(u)obh- & *k'leu–os), ср. др. — инд. sva & srâvas и т. п., тем более, что эта параллель входит в длинный ряд частичных перекличек.

Приведенные выше соображения о том, что понятия, принадлежащие к интеллигибельной сфере, могут выражаться («осваиваться») элементами, восходящими к Pron. reflex, или производными от него, снимают, кажется, первую и основную трудность в истолковании происхождения др. — греч. σοφία (этимологический аспект), а именно — неясность семантической мотивировки. Более того, проясненная мотивировка прямо указывает на связь σοφία, σοφος и т. п. с разными видами Pron. reflex, (иногда Pron. possess.) в древнегреческом— σφεΐς, σφέα; σφάς. σφέας, σφε, ψε (критск., сирак.); σφίων, σφέων, σφείων; σφίσι(ν), σφι(ν), ψιν, φιν (Dat.) и др. и даже (Pron. possess. σφός "свой" [Гомер, Сафо, Пиндар] наряду с (F)ός Pron. reflex, у Гомера, Пиндара, трагиков и др.) и έός (у Гомера, в дорийском диалекте, у Пиндара), ср. беот. ιος (Коринна), не говоря о таких расширенных формах с прямо- и косвенно–рефлексивным значением, как σφέτερος (ср. σφετεροι "их люди", "их сотоварищи", σφετερον "их настроения", "их интересы", σφετερα, σφετερίζω "присваивать" и т. п.) [153].

Тем не менее, фонетические неясности в использовании σοφία остаются, поскольку (если следовать наиболее распространенному типу трактовки и.-евр. *s/u/- в анлауте) ожидалось бы *όφία. Несмотря на них принятие исходной формы для σοφία в виде *s(u)obh–ia [154] представляется очень правдоподобным, даже если исходить только из фонетических критериев. Каждый, кто сталкивался с проблемой трактовки и.-евр. *s + Vос. или *su + Voc. — в анлауте в древнегреческом, хорошо знает, какое значительное количество слов нарушает общее правило, нередко (кроме слоя заимствованной лексики) по неизвестным причинам. Именно поэтому в этимологических словарях повторяются как надежные объяснения такие сопоставления «нерегулярных» древнегреческих форм, как σιγάω "молчать" (σΐγα); др. — в.—нем. swigen, нем. schweigen или др. — греч. σομφος "губчатый", "пористый": др. — в.—нем. swamp "губка" (из герм. *swampu) или др. — греч. σέλμα "палуба", "помост" и др. (ср. σελίς): др. — инд. svar(gà-) "небо" и т. п. [155] Более того, сама судьба и.-евр. *sue–/*suo– (Pron. reflex.) необъяснимым образом оказывается отличной от судьбы того же самого элемента (и по форме и по значению его в индоевропейскую эпоху) в неместоименных словах, ср., например, σφε', σφε'τερος и т. п., но εθος, ετης, εταίρος и т. п., о которых см. выше.

Иначе говоря, даже для слов, не (полностью) порвавших с формой Pron. reflex., или для некоторых типов самого Pron. reflex, (ср. выше об έος, ως), приходится принимать не вполне мотивированную (если исходить из современных знаний древнегреческой фонетики) разницу в рефлексах анлаута [156]. Особенно характерно, что базой для форм Pron. reflex, и дальнейших производных послужил условно «дативный» элемент *s(u) — bh-, как и в слав. *o–sobь, *o–soba, * šobiti и т. п. Если предлагаемая здесь связь σοφία с σφε и т. п. верна, то σοφία оказывается единственным примером отражения вокализма о в древнегреческом в продолжениях и.-евр. *sue-/*suo- как прономинальной основы. При предположении, согласно которому связь σοφία, σοφος и σφε', σφος и т. п. продолжала быть актуальной довольно значительное время, объяснился бы ряд существенных деталей, между прочим, может быть, и сохранение σ- перед гласным начала слова в σοφία [157]. Как бы то ни было, фонетические неясности остаются, но они переносятся в значительно более благоприятный для последующего объяснения контекст.

Видимо, не составило бы особого труда показать, как семантическая структура слова σοφία не только определила некоторые важные черты идеи софийности, но и способствовала — в более поздней софиологии — выработке имманентных посредствующих образов как средства уравновешивания возрастающей трансцендентности основного начала (ср. идеи Флоренского о роли софийности и троичности в истории русской культуры). Вместе с тем существенно подчеркнуть, что семантическая амбивалентность слова σοφία (или вернее, упорядоченное чередование друг друга сменяющих смыслов) иконически отражает основную особенность схемы того, что обозначается этим словом. Более того, семантически слово построено таким образом, что оно заранее готово к обозначению и других внеположных явлений, отвечающих такой схеме. Разумеется, это соседство по языковому «дому» или хотя бы способность разделять одну и ту же семантическую схему не могут быть случайными.

В этой связи обращают на себя внимание переклички между мифопоэтическим образом Земли и позднесофиологическими попытками понимания Земли как Софии. Земля — всегда о собе, обособлена, одна, как всякая «по–знанная» (*g'en-) женщина, готовящаяся стать матерью, т. е. рожать–рождать (*g'en-), производить потомство, образующее род (*g'en-). Но эти роды, собственно, и есть открытие самой себя в своем продолжении и, значит, акт познания, выведение себя из состояния обособленности и включение в новую, более полную общность–единство (ср. черновой стих из «Песни офитов» Вл. Соловьева — Светлую Плэрому мы обретаем). Но покинутая всеми на себя самое, печальная и радостная (веселая), она единственная носительница ценности, полноты и совершенства в чреде поколений ее детей; она по–собница жизни, обращающаяся сама на себя бесконечное число раз, чтобы творить жизнь из самое себя. Земля с–по–собна к рождению (см. выше о рождении–знании) как форме самоуглубления жизни [158], она самодостаточна и поэтому свободна, она изначально женственна (ср. независимые сближения или отождествления Земли и Софии с Девой Марией) и многоплодна [159]. В ней слиты воедино Творец, творчество и тварь. Она несет в себе память всего, что было и, следовательно, своих собственных начал. И в этом отношении мудрость подобна Земле как своему образу. Мудрость (знание, *g'en-), не помнящая своего родства (*g'en-), не есть мудрость. Отсутствие или утеря памяти превращает непрерывность софийного деяния в membra disjecta частного и овеществляемого знания с его центробежными тенденциями. Подлинная же σοφία развертывается в непрерывной цепи постоянным обращением к самой себе; ей не нужен иной материал, кроме самой себя (змея, проглатывающая свой хвост, — ее символ; ср. звуковую сближенность οφις: σοφία): осуществление и постижение всей беспредельной полноты бытия развертывается в ходе вечного преемства. Как и Земля, мудрость — часть природы, но именно та часть, в которой природа узнает и осознает самое себя. Мудрость преодолевает свою частичность тем, что все время выходит за свои исходные пределы как части, но не в экстенсивное вовне, а в интенсивную внутреннюю глубину. Как осуществляющаяся потенция абсолютного всеединства, она обеспечивает максимальный уровень самопознания в мире и может быть уподоблена стреле эволюции, которая неустанно порождает и осознает самое себя.

Если христианская софиология рядом важных черт из числа перечисленных обязана позднебиблейской (ср. личностный и женственный характер Софии при евр. hkmh "Премудрость Божья") [160] и античной [161] традициям, то мифопоэтическая концепция имеет свои собственные истоки и было бы ошибкой недооценивать их роль при рассмотрении софийного комплекса в русской духовной культуре. Ср. выше о развитом «софийном» словаре (*sobь, *o–sobb>*o–soba, o–sobiti и т. п.), наряду с еще более развитым словарем «соборности», также пронизанным софийными идеями, ср. *mіrъ во всем многообразии его значений, актуальных и вскрываемых при этимологическом исследовании.

Здесь уместно сделать несколько итоговых наблюдений, относящихся к свойствам Софии, которые в той или иной степени обнаруживают себя в исторически засвидетельствованных и вполне осознающих себя как некую мыслительную конструкцию софийных учениях, а также в «стихийно» софийных мифопоэтических представлениях (или даже традициях), на основе которых, собственно, и сложились более поздние и институализированные учения. Легко заметить, что «софийность» предполагает (и ориентирована на) некое подлинное цельно–единство, на охват «всего, что ни на есть», как любил говорить Гоголь, но именно как целого и цельного. Русская народная мифопоэтическая традиция безусловно содержит в себе глубокие софийные корни — вплоть до языкового уровня: целый как "целый" и "здоровый" (ср. целый умом в завещаниях, например, Ивана Грозного), целить, ис–целять; целина как нетронутость сосредоточенной на себе, как бы ушедшей в себя потенции производительной силы, многоплодия; целка как персонифицированный образ целины, девы, перед которой встает выбор бесплодно замкнуться в себе или же отказаться от «цельности» девства ради риска достижения более широкой, глубокой и сильной цельности–целостности, чтобы передать ее на поколение дальше по нисходящей родовой линии, но и как тот знак пола — женского и его состояния — нетронутости–цельности, который оповещает о потенции продолжения рода и, следовательно, создания более обширного цельно–единства, ср. целомудрие (нужно напомнить, что слово знак восходит к тому же корню и.-евр. *g'en-, который мотивирует обозначение и знания и рождения); целовать, то есть вызывать к жизни, подтверждать, гарантировать цельность–целостность–целость, полноту здоровья (первоначальный локус употребления — видимо, ситуация пожелания целости–здоровья; ср. и.-евр. *koil-: лит. kailas, нем. heil!, русск. будь цел!< праслав. *сelь; если это так, то это *koil корень слова, являющегося прежде всего перформативом, тем сгущением энергий, которое сливает воедино слово и дело, а вероятно, и мысль).

Продолжением с «усилением» свойства цельно–единства является идея полноты Софии, реализующаяся как множественность, что на первый (разумеется, по необходимости ограниченный) взгляд вступает в противоречие с идеей цельности–целостности как единства. Тем не менее, на идее полноты–множественности настаивают виднейшие представители софиологии. Вл. Соловьев понимает Софию как «единство истинное, не противополагающее себя множественности, не исключающее ее, но […] всё в себе заключающее» («Россия и Вселенская церковь». М., 1911, 303–304), как Πλήρωμα'у. Этот парадокс множества и единства, «составности» и монолитности снимается при помещении Софии в динамически развивающий ряд, в котором каждое продвижение вперед «снимает» антиэстетичность (Булгаков в «Свете невечернем» подчеркивал неприменимость к Софии антитез абсолютного и относительного, вечного и вре́менного, божественного и тварного) некоей бесконечной творческой энергией, с помощью которой «снимается» и это противопоставление множественности и цельно–единства в силу творческого характера софийного движения саморазвития, потому что творчество на своей крайней высоте–глубине всегда отсылает к целому, всегда — о цельно–единстве. В этом смысле София насквозь парадоксальна и образует особое пространство, в котором парадокс «два в одном» (о нем см. в «Пиковой даме» и «Двойнике») становится обычным явлением и, по сути дела, перестает быть парадоксом: «актуальная бесконечность» софийного процесса, о которой писал Флоренский, видевший в Софии «психическое содержание» разума Божества, то целомудрие, которым поддерживается целость мира, «актуальную бесконечность» («Столп и утверждение истины»), собственно, и не позволяет остановиться и успеть зафиксировать ситуацию, которая могла бы быть понята как действительно парадоксальная.

Но «актуальная бесконечность» софийного саморазвития есть не что иное, как доведенная до своего логического предела многоплодность Софии, как ее ответ на тварность и смертность, на энтропическую ориентированность мира сего. Подлинная софийность, отличная и, более того, противоположная ее имитациям (ср. мотив имитации, имевший важное значение для Вл. Соловьева, в его «Трех разговорах»), в преодолении условий мира сего, в поиске «противохода» его тленности и нахождении эк–тропического варианта саморазвития. Что нудит Софию идти именно по этому пути? Ведь на каждом шаге к более полному и мощному цельно–единству — соблазны «двойственности» и выбора иного, нежели то, что обеспечивает преодоление энтропии. А нудит выбрать именно это направление пути жажда воплощения, которая, как в случае ветхозаветного Бога тем сильнее, чем все более и более далекоидущей становится тенденция к трансцендентности, грозящая порвать связи Бога с человеком. Потому и понадобилось уравновесить слишком далеко уходящее из мира сего движение опосредствованием, которое свело бы воедино и разом два взаимоисключающие явления — отличие от Бога и тождественность Богу. Дух Божий (rwh–lwhjm) не мог не присутствовать, более того, нуждался в присутствии — «шехине» (skјпh) и нуждался в оповещении об этом присутствии словом (mmrh).

Жажда воплощения есть жажда творения — такого, при котором каждая тварь в некоем важном отношении подобна творцу, будучи в других отношениях отлична от него. Это равновесие между дистанцией и отсутствием ее радостно и Творцу и твари. Для Бога радость возникает, когда он творит и видит, что «это хорошо», как неоднократно повторяется в начале книги Бытия (собственно, плохо творить нельзя; в этом контексте творить только и значит — хорошо творить). И сотворил Бог всё, что было сотворено им, для того чтобы человеку было хорошо (не сам ли Он сказал: «не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему», Быт. 2:18, как было бы человеку «не хорошо» без земли и неба, дня и ночи, светил, растений, животных). И это хорошо объединяло Бога и человека и было общим у них, и потому радовался Бог и радовался человек, Творец и тварь. И как ни радоваться было Премудрости Божией, бывшей при Нем и творившей для человека, тем самым осуществляя посредничество между ними благодаря, в частности, тому, что она обитала «с разумом» и искала «рассудительного знания». О себе она сказала сама: «Тогда я была при Нем художницею, и была радостию всякий день, веселясь пред лицом Его во все время. Веселясь на земном кругу Его, и радость моя была с сынами человечества» («Книга Притчей Соломоновых» 8:30–31) [в Каббале это чувство радости, наслаждения подчеркивается особо. В олам Эйн Соф порожденное творение представляется в виде сосуда (кли) для принятия наслаждения (ор) — света Творца; эту стадию творения кли как раз и называют хохма, а наслаждение, которое его наполняет — ор хохма или ор хаи́м, свет жизни; хохма́ определяется (Лайтман 1993, II:19–20) как «рожденное светом, но еще не осознанное, несамостоятельное желание наслаждения, как бы связанные вместе ор и кли. Еще нет самостоятельного желания со стороны кли. Естественно, что в стадии хохма доминирует ор, так как его желание дать наслаждение первично, породило кли и потому самостоятельные движения, то есть самостоятельные желания в кли хохма отсутствуют]. Не случайно, что русские иконы Премудрости Божьей нередко особо подчеркивают «огнезарную» радость ее и веселье.

Но София как некое имманентное опосредствование, связующее Бога и человека, обладает особыми свойствами. По сути дела, ее главная особенность — воспроизведение–передача энергий, исходящих от Бога, и в этом смысле София пассивна: она приемлющее, воспринимающее начало, но надежно усваивающее себе то, что принято, и верно воспроизводящее это принятое. Эта восприимчивость, если угодно, податливость объясняют женственность Софии и, следовательно, ее способность к воспроизведению. Эту особенность ее — вечную женственность — особенно чутко уловили Вл. Соловьев и Блок, развив и воплотив ее как в поэтических, так и в философских текстах (в связи с Достоевским ср. Штейнберг 1980:46–49).