There are moments of silent depth, when the world order is revealed to man as the fullness of the Present. Then you can hear the music of its very flow. […] These moments are immortal, and they are also the most transient of all content, but their power also flows into human creativity [...].

(Бубер 1993, 22).

В этой безмолвной глубине, в молчании скорее всего и имело место откровение Святой Живоначальной Троицы Сергию, как, вероятно, и Андрею Рублеву. Как открылся этот образ–идея Сергию, остается тайной, и все спекуляции вокруг нее излишни. Это, однако, вовсе не означает, что напрасны и сами попытки установить, чтб и откуда мог узнать Сергий относительно Троицы, идеи глубокой и сложной, над которой думали и великие Отцы Церкви тринитарного века, и позже, вплоть до века исихазма — XIV–го. Естественно, что ближайшим источником Троичной идеи для Сергия мог быть паламитский опыт, современный ему. Но сначала о том, как и где не богослов и не полигистор, человек, не собиравшийся стать учителем в этой области, к которой он, строго говоря, не был подготовлен профессионально, но разве что только провиденциально, мог выразить свое боговедение — книгами, устными поучениями или как–то иначе. «Житие» Епифания никак не поможет нам в ответе на этот вопрос: боговедение Сергия Епифания не интересует, и он, как бы из некоторой деликатности и освобождая себя от ему далекого и слишком малоизвестного, уходит от сколько–нибудь серьезного изложения троичной проблематики, хотя, конечно, о ее существовании и важности он знает или хотя бы догадывается.

О том, как выразил свое боговедение Сергий, писал отец С. Н. Булгаков:

Уже признано […], что Преп. Сергий был и остается воспитателем русского народа, его пестуном и духовным вождем. Но нам надо познать его и как благодатного руководителя русского богословствования. Свое боговедение заключил он не в книги, но в события жизни своей. Не словами, но делами и этими событиями молчаливо учит он нас боговедению). Ибо молчание есть речь будущего века, а ныне оно есть слово тех, кто еще в этом веке вступил в будущий. Молчаливое слово, сокровенное, предстоит собирать в слова, переводить на наш человеческий язык».

(Bulgakov 1991, 345–346 = Bulgakov 1926).

Recalling Sergius' natural gifts and education (in particular, Bartholomew's initial failure in mastering literacy), in particular, and Sergius' craving for enlightenment, his zeal for book education [429], the same author highlights Sergius' strong side, his intellect (which has already been partially written above):

We can guess about the natural mind of the monk only on the basis of a general impression of his entire life and many-sided activities. From all this we must conclude that St. Sergius belonged to the number of the most outstanding Russian minds: all his actions bear the stamp of a kind of fidelity and insight, of the highest wisdom, not only spiritual, but also civil and social.

(Bulgakov 1991, 347).

This is about the predispositions and capabilities of Sergius. Now let's talk about what Sergius could have learned about the Trinity, the Trinitarian dogma and the Trinitarian teaching. In the time of Sergius, these problems were most attractive to Greek theologians, both Gregory Palamas and his associates in hesychasm, and his opponents. The Palamites had something new. In their disputes with this new, primarily with Gregory Palamas, his opponents essentially returned to pre-Nicene theology, which considered the Father to be an inaccessible element of God, in contrast to the Son and the Spirit, the instruments of revelation (see Meyendorff 1997, 297). The final version of the theological teaching on the Trinity, formulated by Palamas and, of course, taking into account the idea of "consubstantiality" developed by the Cappadocians, was based on a threefold difference. Meyendorff 1997, 298–299 describes this variant as follows: