По времени же пакы зависти делатель враг завистию подьходить Аньдреа, епископа суща Тиферьскаго предела, легька убо суща умом, легчайша же и разумом, и изумлена суща, и о суетне[й] славе зинувша, и поостривьша язык свой глаголати на праведнаго безаконие. И съплитает [так! — В. Т.] ложнаа и хулна словеса, и посылаеть с Царьствующий град к святейшому и блаженому патриарху Афанасию. Он же удивися, неверна та вьмени. Обаче яко многа суща навеждениа она, посылаеть единого от клирик церковных святый Афанасий с писаниемь, глаголя сице: «Всесвященнейший митрополит Кыевьскый и вьсея Руси, о Святемь Дусе възлюбленый брат и съслужитель нашего сьмерениа Петр! Веси, яко избраниемь Святаго Духа поставлен еси пастух и учитель словеснаго Христова стада. И се ныне приидоша от вашего языка и твоего предела словеса тяжка на тя, яко же слухы моя исполниша и помысл мой смутиша. Потщися убо сие очистити и исправити».

Когда клирик от Афанасия прибыл на Русь, в Переяславле был созван Собор. Состав его был весьма представителен. Среди духовных лиц был Симеон, епископ Ростовский, и преподобный Прохор, игумен Печерский. Был, разумеется, и Андрей, епископ Тверской (иже бяше и самоделатель всем тогдашним молвам). Среди представителей светской власти были два сына Михаила, князя Тверского (сам он в это время был в Орде) — Димитрий и Александр, и иных князей доволно, и велмужей много. Составитель «Жития» добавляет: Еще же и лучьшии от игумен и чернець, и священник множество.

Собор начался с того, что патриарший клирик предал гласности обвинения, высказанные Андреем в послании к патриарху, не называя имени обвинителя. «И велику мятежу бывшу о льживомь и льстивом оклеветани[и] святаго», — сообщает «Житие» о реакции на эти обвинения. Что случилось бы далее, сказать трудно. Но слово взял Петр, Божий человек, и, подражая Христу, сказавшему апостолу Петру: «Вонзи ножь свой в ножьницу», во всемъ ему последуя, обратился к Собору:

«Брат'е и чяда о Христе възлюбленнаа! Не унше есмь аз Ионы пророка. Аще бо мне ради ес[ть] волнение се великое, иждените мене, и уляжеть молва от вас. Почто убо мене ради подвижетеся толико?»

Этих слов было достаточно, чтобы в центре внимания оказался не тот, на кого пало «неправденое облъгание», а клеветник. Ему не удалось утаиться, и он был обличен и посрамлен. Петр же ничто же не сътвори ему зла, но пред всеми словесы утешительныими поучив его, рече ему: «Мир ти о Христе, чядо! Не ты се сътвори, но изначала роду человечьскому завидяй диавол. Ты же отныне съблюдайся. Мимошедшаа же Господь да отпустить ти». Все стало на свои места [450].

А Петр продолжал свой подвижнический путь. Он по–прежнему без лености проходил через грады и веси, поучая и наставляя порученное ему Богом стадо, ни труда убо, ни же болезней телесных ощущаа. И уже в старости он продолжал посещать сирых, убогих, вдовиц — яко присный отець являашеся к ним. Но приходилось и бороться с еретиками за чистоту христианской веры, вступая в религиозные споры, доказывая и обличая [451].

Один из особенно значимых эпизодов «Жития» связан с приходом Петра в Москву во время обхода им русских земель. Пришел ли он в Москву, потому что она была на его пути, без каких–либо особых намерений, или же у него еще до посещения Москвы был относительно ее некий далекоидущий замысел, сказать трудно. Могло быть и так, и этак, а в некоем более широком контексте — и то и другое вместе, и в этой последней ситуации едва ли стоит непременно усматривать непреодолимое противоречие. В церковной традиции, которая прославляет Петра как небесного покровителя Москвы, перенесшего якобы митрополичью кафедру из Владимира в Москву, и которая сильно способствовала формированию «московского» мифа в народном сознании и подчеркиванию особой роли Петра в истории Москвы, подлинное нередко смешивается с неподлинным, но желаемым, и потому здесь уместно привести слова выдающегося историка Русской Церкви, исследователя строгого, трезвого, в высокой степени ответственного:

О Петре митрополите обыкновенно выражаются так, что он перенес кафедру митрополии из Владимира в Москву. Но сделать этого в действительности он не мог, потому что не имел достаточных для того оснований. Во–первых, Владимир был целым и благоденствующим градом, а во–вторых, Москва тогда вовсе не была столицей великого княжения. Во Владимире было законное седалище кафедры митр. Петра; там он должен был быть погребенным. Не нарушая кафедральных прав Владимира всецело, т. е. не имея возможности перенести оттуда резиденцию митрополии в простой удельный город Москву, он сознательно допустил по крайней мере ту вольность, что решился быть погребенным в Москве. Мотивы и обстоятельства этого решения митр. Петра в его житиях представляются довольно неглубоко и даже неточно.