Ho В. Риссель вместе с тем должен согласиться (S. 236), что при сравнении материала у Григория и у сирийца всегда необходимо иметь в виду, что в отдельных случаях часто трудно решить, где Григорий Нисский распространяет или упрощает изложение своего оригинала и где сириец сокращает свой оригинал.

Из этих наблюдений, по–видимому, должно было бы вытекать то заключение, что сирийское житие составляет источник для Григория Нисского, и в этом случае должно было бы предполагать, что весь материал, который Григорий Нисский предлагает как прибавку по сравнению с сирийским повествованием является свободным дополнением его самого. Но В.

Против предположения сирийского оригинального произведения говорит резкий анахронизм, по которому епископ, посвятивший Григория Неокесарийского во епископа, был Григорий Назианзин: такая ошибка, по мнению В. Рисселя, понятна только в том случае, если в ней повинен сириец, допустивший ее при переводе и обработке греческого оригинального текста. К этим внутренним основаниям присоединяется и внешнее свидетельство в пользу греческого оригинала: сирийское житие в единственной рукописи, которая содержит его, находится за сирийским переводом Historia Lausiaca Палладия, так что отсюда можно заключить, что сирийское житие св. Григория точно также заимствовано из греческого оригинала.

Если, таким образом, ни сириец не мог почерпать из Григория Нисского, ни последний из сирийского жития, то само собою вытекает предположение об общем греческом основном произведении, которое имели пред собою как Григорий Нисский, так и сириец; из того же источника почерпал и Руфин (S. 238).

По вопросу о том, в каком отношении сирийское житие стоит к греческому оригиналу, — буквально ли передает его, как точный его перевод, или же греческий оригинал был пространнее, чем известная нам сирийская повесть, и только отчасти буквально перешел в нее, в каком случае сирийская повесть была бы свободной переработкой или свободным извлечением из греческого оригинала, В. Риссель (S. 238) рекомендует последнее уже потому, что сирийская повесть не производит впечатления буквального перевода с греческого. Но и независимо от этого, предположение, что греческий оригинал был обширнее сирийской повести вытекает из сравнения материала у Григория Нисского с материалом, который содержит сирийская повесть. Если даже значительная часть материала в панегирике Григория Нисского составляет его прибавки, одного все не могло быть прибавлено им и прежде всего такие подробности, как название города Коман и имя мученика Троадия, едва ли измышлены Григорием. Напротив, сириец те данные, относительно которых он не мог предполагать у своих читателей ни понимания, ни интереса, на этом основании мог просто опустить. Это предположение подтверждается и тем, что Руфин пользуется произведением подобного же содержания и словесного выражения. Руфин черпал не из Григория, что доказывают черты, которых нет у Григория, но которые есть у сирийца (S. 239). В. Риссель (S. 240) отвергает и ту возможность, что было два греческих произведения различного объема, но совершенно подобного содержания, как трудно допустимую. Таким образом, для него само собою вытекает заключение, что единственный, более пространный оригинал и был тем греческим произведением, из которого сирийская повесть дает извлечения. Руфин теснее примыкает к этому оригиналу, а сириец именно те чудеса, которые излагает Руфин, сокращал меньше всего.

Время происхождения греческого произведения, послужившего источником для трех сообщений о жизни св. Григория Неокесарийского, В. Риссель относит к первой половине IV века, точнее, к 300–325 гг. (S. 240). С одной стороны, легендарный характер повествования требует, чтобы от смерти Григория Чудотворца до его coставления прошло несколько десятилетий; с другой стороны, и Григорий Нисский едва ли переработал бы в своем панегирике совершенно новое произведение. Это произведение в своем греческом тексте легко было забыто, после того, как панегирик Григория Нисского передал его содержание в изящной форме. Для сирийской обработки terminus ad quem — в дате рукописи, в которой она получена: по авторитетному суждению W. Wright’a — от VI в.; а terminus а quo — в выражении „монахи“(§ 4) и в упоминании Григория Назианзина.

Л. Кёчау, писавший по поводу предположений В. Рисселя, на основании разбора доводов последнего пришел к совершенно иному заключению: предположение В. Рисселя об общем письменном первоисточнике, который использован Григорием Нисским, сирийцем и Руфином должно считать не доказанным; скорее соприкосновение различных авторов может быть объяснено только из обработки одного и того же устно широко распространенного материала сказаний. При этом устанавливается, что из авторов, обрабатывавших это устное предание, наиболее первоначальный материал предлагает именно Григорий Нисский, похвальная речь которого отчасти еще содержит исторические данные, перемешанные с легендарными сказаниями. Значительно потемненное и риторически еще более разукрашенное предание мы находим уже у Руфина, младшего современника Григория Нисского. Но гораздо большие уклонения от первоначального вида сказаний обнаруживает повесть сирийца: исторического здесь совершенно нет; вместо него в повесть проникли грубые исторические ошибки, чудесное умножено и усилено, отдельные сказания являются расширенными, другие сильно измененными. Если даже некоторые из этих различий можно отнести на счет составителя сирийского жития, то остается однако еще так много, что мы должны считать сирийскую обработку значительно позднейшею по сравнению с греческою. Так как сирийская рукопись, которая содержит житие, по W. Wright’y, принадлежит VІ веку, то оригинал следует отнести ко времени около конца V в. Руфин стоит между Григорием Нисским и сирийцем, но ближе к первому, чем ко второму (S. 248–249).

Таково положение вопроса о взаимном отношении существующих житийных повествований. Как видно, вопрос ставится не о том только, какое произведение служило источником для них, но и об исторической ценности повествований. Последний вопрос имеет для нас, конечно, большее значение, чем первый, но не лишено научного историко–литературного интереса и решение первого вопроса. Необходимо тщательно взвесить оба изложенные взгляда, чтобы придти к обоснованному заключению о значении житий. Наиболее наглядным и убедительным способом для этого может служить детальное сопоставление отдельных повествований. Мы рассмотрим их в том порядке, как они изложены у св. Григория Нисского, при чем постоянно будем иметь в виду взгляды, высказанные В. Рисселем и П. Кёчау [147].

а) Избрание св. Григория на епископскую кафедру Неокесарии. Григорий Нисский говорит, что св. Григорий, закончивши свое философское и богословское образование, удалился в пустыню. Федим Амасийский прилагал все старание дать ему начальствование в церкви, чтобы он не проводил такой доброй жизни праздно и бесполезно. Но св. Григорий, узнав об этом намерении, решил скрыться, переходя из одной пустыни в другую. Испытавши все средства для достижения поставленной цели, Федим заочно назначает его епископом Неокесарии. Этот город до того времени был совершенно языческим: в многолюдном городе и его окрестностях было не более семнадцати христиан. Вынужденный принять епископское звание, св. Григорий, по совершении над ним всего узаконенного, испросив у Федима некоторую отсрочку для вступления в возложенное на него служение, просил себе свыше откровения тайн веры. Истина открыта была ему ночью в видении: он увидел сначала мужа, по виду старца, который указал ему на женщину, явившуюся в неземном сиянии; из беседы их между собою он не только научился истинному познанию веры, но и узнал, что явившиеся были апостол Иоанн и Мария Дева. Евангелист Иоанн в кратких словах изрек тайну веры, а Григорий, по окончании видения, записал откровение, текст которого Григорий Нисский сообщает, присовокупляя, что собственноручная запись Григория хранится и до ныне в неокесарийской церкви. Получив чрез это откровение некоторое дерзновение и смелость, Григорий оставил пустыню и устремился в город, в котором должен был устроить Богу церковь. Сообщив об изгнании по пути в город демонов из языческого храма, о передвижении скалы и связанном с этим обращении в христианство жреца (о чем будет сказано ниже), Григорий Нисский описывает вступление св. Григория в Неокесарию. Слава Григория, изгнавшего демонов и ведущего с собою и служителя их, распространилась в городе, и все жители его вышли навстречу: св. Григорий входил в город так теснимый сопровождающими, как будто весь город почтил уже его святительство. Так как в городе не было у Григория ни церковного, ни собственного дома, то спутники его начали беспокоиться, где им найти себе кров. Григорий упрекает их в том, что они забыли, что находятся под кровом небесным, и что нужно заботиться только о том доме, который созидается добродетелями. В это время знатный и богатый муж Мусоний просит его остановиться в его доме; другие также стали приглашать его к себе. Григорий пошел к первому. Слушавших слова его сперва было малое число; но прежде чем окончился день и зашло солнце, уверовали многие. В ближайшее время он привлек столько народа, что приступил к построению храма, — все деньгами и трудами содействовали этому начинанию [148].

В сирийском житии св. Григорий в начале изображается пустынником, — слава о нем распространилось во многих городах. В это время умер неокесарийский епископ, и клирики обратились к Григорию Назианзину с просьбой дать им пастыря. Григорий Назианзин, выслушав их, отпустил, а сам обратился с молитвой к Богу (приведен текст краткой молитвы). Во сне он услышал голос, повелевающий ему не избирать никого, кроме отшельника Григория. Когда Григорий Назианзин выразил недоумение, как он может найти обитателя гор, не имеющего постоянного местопребывания, то голос повелел ему позвать клириков, войти в алтарь, помянуть имя Григория и назначить его епископом, даже если его нет там. Григорий Назианзин так и сделал. Ангел сообщил Григорию о назначении его епископом Неокесарии и велел ему пойти в Назианз получить благословение от Григория и потом направиться в свой город. Предавши себя в молитве (текст сообщается) воле Божией, Григорий отправился в Назианз, где оставался некоторое время. Придя в Неокесарию, Григорий поражен был господствовавшим идолопоклонством и просил у Господа дать ему „посредством Своего писания образ сокровенных тайн веры“. Тотчас на стене появились слова: „Три Лица Отца, Сына и Святого Духа — божественное естество“. В ту же ночь он увидел во сне юношу — Иоанна Евангелиста, который держал в своей руке книгу, и деву — Марию, Матерь Господа; они показали ему веру, которая явилась с неба [149]. Текст символа не приведен.

Из сравнения обоих повествований открываются прежде всего исторические несообразности в сирийском житии, тогда как Григорий Нисский стоит в согласии с исторической действительностью. Сирийское житие говорит о предшественнике св. Григория на неокесарийской кафедре и о клириках неокесарийской церкви, просящих себе пастыря, между тем Григорий Нисский совершенно правильно считает св. Григория первым епископом Неокесарии, согласно с Василием Вел., который свидетельствует, что св. Григорий первоначально водрузил основание церкви неокесарийской, а потому естественно, что при таких условиях инициатива посвящения св. Григория во епископа Неокесарии исходила от епископа Федима [150]. Впрочем, и сирийское житие дважды говорит о 17–ти христианах в Неокесарии до прибытия Григория [151]. Сирийское житие митрополитом Понта называет Григория Назианзина, т. е. несомненно Григория Богослова, тогда как похвалыюе слово Григория Нисского правильно указывает Федима Амасийского. Этот грубый анахронизм не может быть объяснен ошибкой переписчика при распространении списков сирийского жития, так как встречается несколько раз. В. Риссель объясняет его ошибкой сирийского автора, который, при переводе и обработке греческого первоисточника, вместо имени Амасия, особенно если оно в оригинале написано было неясно и неправильно, прочитал Анзианз, как сирийцы часто писали вместо Назианз, и вследствие незнания хронологии поместил известное ему имя Григория Анзианзского, вместо имени Федима Амасийского (S. 237). Неестественность этого объяснения сама собою бросается в глаза, особенно, если принять во внимание отмеченный сейчас факт, что название Назианза встречается несколько раз. Неужели во всех случаях оно было написано неясно и неправильно? Если признать общий письменный источник, то можно предположить или произвольное изменение со стороны сирийца, побуждения которого были бы загадочны, или же скорее всего думать, что имени митрополита в общем источнике недоставало, и оно восполнено Григорием Нисским правильно, а сирийцем ложно.

Сирийское житие для объяснения того, каким образом отшельник Григорий узнал о назначении его на епископскую кафедру, вводит посредство ангела, о чем не говорит Григорий Нисский, сообщает о путешествии клириков в Назианз, о провозглашении имени нового епископа в храме, вводит несколько кратких молитв. В описании видения, в котором Григорию сообщены были тайны веры, сирийское житие в подробностях также имеет значительные отличия от жизнеописания Григория Нисского, именно: в нем являются Григорию начертанные на стене слова, Иоанн Богослов представлен юным и с книгою в руках. У Григория Нисского св. Григорий научается тайнам веры из беседы старца Иоанна и Девы Марии и, по окончании видения, сам заключает в письмена полученное божественное откровение [152].

Если принять во внимание весь характер изложения относящихся фактов в похвальном слове Григория Нисского и в сирийской повести, то ясно, что первоначальность не на стороне сирийского жития, которое грешит против истории и заключает в себе элементы, усиливающие необычайный характер и избрания св. Григория на кафедру, и сообщения ему тайн веры. Оба жития, конечно, в общем сообщают те же факты, но с такими отличиями в подробностях, которые внушают справедливое сомнение относительно того, можно ли вывести оба повествования из пользования одним и тем же письменным источником.

б) Изгнание демонов из языческого храма и перемещение скалы. Григорий Нисский рассказывает, что св. Григорий, идя из пустыни в город, так как наступил вечер и пошел сильный дождь, зашел с своими спутниками в языческий храм. Храм был знаменит тем, что почитаемыми в нем демонами сообщались чрез жрецов предсказания. Григорий привел в ужас бесов призыванием имени Христова и, очистив знамением креста оскверненный жертвенным дымом воздух, провел ночь в молитвах и песнопениях. Утром он отправился далее; когда же жрец начал утром совершать обычное служение демонам, то явившиеся демоны сказали, что храм недоступен для них, потому что в нем был св. Григорий. Сколько потом не употреблял он очистительных омовений и жертв, все старания его были напрасны: демоны не повиновались его призыванию. Тогда жрец, пылая гневом и яростью, настиг св. Григория, грозил ему, что донесет на него начальникам, употребит против него силу, доведет до сведения царя об его дерзости, что он, будучи христианином и врагом богов, осмелился войти в храм. На дерзкую и грубую ярость жреца Григорий отвечал выражением уверенности в могуществе Поборающего ему, что он может прогонять демонов, откуда ни захочет, и поселять в такие места, в какие ему угодно, обещаясь представить доказательство этого. Жрец просил Григория показать свою власть над этими самыми демонами и опять поселить их в храме, Св. Григорий оторвал небольшой клочок из книги, написал на нем: „Григорий сатане: войди“, — отдал жрецу. Последний положил записку на жертвенник, совершил обычные жертвоприношения и увидел то же, что видел и прежде. После этого жрец убедился, что Григорий владеет некоею божественною силой, при помощи которой является сильнее демонов; он снова догнал его, когда он еще не дошел до города, просил открыть ему тайну о Боге, имеющем власть над демонскою природой. Когда св. Григорий в кратких словах изложил тайну благочестия, то жрец веру в явление Божества людям во плоти почел унижением понятия о Боге. Св. Григорий сказал ему, что вера в это таинство утверждается не словами только, но действительность его удостоверена чудесами. Жрец пожелал видеть от него еще чудо, чтобы придти к убеждению в вере; он требовал, чтобы какая-нибудь из больших, лежащих перед глазами скал, без помощи человеческой руки, одною силою веры, по приказанию Григория, двинулась и перешла на другое место. Св. Григорий тотчас приказал скале, как бы одушевленному существу, передвинуться на показанное жрецом место. После этого чуда, жрец уверовал [153].